Самарская вольница

— Вот так заклад — воеводская голова! Идет! — в свою очередь засмеялся и Говорухин, громко крикнул гребцам: — Ну, братки, готовь смену к отпускным,[136] скоро развязывать паруса будем! Под парусом пойдем! — Столько веры было в словах Волкодава, что Михаил Хомутов, будь он на Волге один в своем струге, отдал бы команду убрать весла и ставить парус, но впереди шел атаман Разин, а у него не дюже-то посвоевольничаешь!

Стрельцы откликнулись на обнадеживающие слова дружно, и тоже с долей веры:

— Дай-то, Бог! Издревле волжане бурчат: Волгою вверх плывучи, что со вдовою живучи, надорвешь и живот и душу!

— То так, братцы! — подхватил другой. — Путь речною водою дается лихою бедою.

— Пешочком да с хлебным мешочком куда как вернее идтить, хоть и до самой Москвы боярской!

— Хоть охлябь,[137] да верхом, а все же легче, чем с веслом! Эгей, Волкодав, когда подует твой ветер, а?

— Погодите малость, задует! — уверенно отвечал Говорухин. — Кто глазаст, глядите — вона, снизу рябь по воде нагоняет! Ага, что я вам говорил, Фомки неверующие!

На немногих сзади идущих стругах долгожданный ветер встретили таким громким «ура-а!», словно в честном бою побили изрядную боярскую рать. На волжскую ширь будто белая лебединая стая села — вознеслись вверх реи, надулись паруса, и вода весело заплескалась, растекаясь по обе стороны от форштевней. Лица стрельцов повеселели, они кинулись было качать Игната, но Михаил Хомутов остановил их:

— Вы что, братцы! — закричал он, делая нарочито круглые глаза. — А ну как невзначай швырнете его мимо борта, что тогда? Сдается мне, он не только Волкодав, но и изрядный колдун. В другой раз кто верткое словцо скажет, чтоб парус надуть!

— Ну ин ладно, Игнат, — шутили стрельцы, рассаживаясь по лавкам, но теперь без весел. — Живи покудова, почесывайся, умрешь — свербеть не будет!

— Теперь хоть и по здешней присказке далее поплывем, что виден Синбирск, да семь ден идем!

Избавившись от порядком надоевших весел, стрельцы расположились кому как удобнее. Только на кичке не дремал сотник Хомутов да кормчий то и дело подавал команды стрельцам на становях и отпускных, чтоб парус не терял ветер и не хлопал, как мокрая наволочка, когда постируха-старуха встряхивает ее, прежде чем повесить сушиться на веревку.

Струги пошли ходко, обедать пришлось всухомятку — десятники нарезали хлеба, сало, выдали по луковице, соль в холщовой торбочке общая: присыпай кому сколь по вкусу. Ели, с лаской поглядывали на паруса; кормчий, любуясь идущими впереди стругами, что-то напевал в густые, торчком выставленные усищи и поправлял на косматой голове высокую серую баранью шапку. Отдыхали кто где повалился. Пожилой стрелец, пятидесятник из сотни Аникея Хомуцкого Федор Перемыслов, негромко разговаривал с молоденьким стрельцом, вчерашним отроком, который увязался в поход за родителем, а теперь, похоже, робость в сердце закрадывается. Прислушался Михаил, а они тихо беседуют:

— Ништо-о, Ванюша, ништо-о, сынок! Так аль иначе, а быть тебе ратным человеком. Средь казаков да бывалых стрельцов и выучка иная, чем в городе, и душа вольготнее взрастет! Резвого жеребца, Ванюша, и волк не берет, запомни! Вона, гляди, твой братец Васька и в ус не дует, а на бой ему идти средь первых, потому как молод, силен, не за стариков же, таких, как я, ему хорониться. И ты с ним рядышком держись, в беде выручит!

Почти детские еще глаза Ванюшки глянули на старшего брата, который дежурил на становях у паруса, потом доверчиво вскинулись на родителя, и он прошептал так, чтоб другие не прослышали и не подняли на задиристый смех:

— Дык страшно, батяня, а ну как убьют?

Федор Перемыслов погладил сына по плечу, сказал притчу, малому в поучение:

— Довелось единожды монаху ткнуться на лесной дороге в мужика. А кругом темень дикая, ветрище и вой — Боже упаси! Вот тот святой человек и вопрошает мужика: «Не страшно одному-то по лесу шастать?» — «Дык я не один, со мной топор в пути товарищ!» Тако и мы, Ванюша, на сражение не с пустыми руками выйдем. А о смерти, сынок, не помышляй, она сама пущай попробует сыскать тебя в таком скопище людей! — Пятидесятник помолчал, обняв сына за плечи, тихо, чтобы неосторожным словом не обидеть, добавил: — Умереть сегодня — страшно, а когда-нибудь — ничего… Вот я, сколь раз уже думал про себя: пришла «косая», налетела! А вспомнишь, что дома женка, вас двое, голопузиков еще, и вскинешься на ноги, да и отмахнешься саблей. Глядишь, и пронесло до другого раза. А там и сызнова как ни то старуху в белом обманешь… — И к Михаилу Хомутову повернул бородатое лицо с зелеными глазами, круглыми и в морщинках, словно глаза филина в перьях.

— Так, брат Федор, верно говоришь, — отозвался Михаил давнишнему сотоварищу, а про себя подумал: «Надобно будет Ванюшку на струге в карауле оставить. Зелен еще, любой рейтар враз снесет голову, доведись попасть в тесную кашу…»

Михаил вздохнул, вспомнив, как начала было собираться с ним утречком рано в поход и Лукерья. Уже и шаровары надела, и легкую саблю со стены сняла… Еле уговорил остаться, Паране Кузнецовой в помощь.