Самарская вольница

— … чтоб было на чем повиснуть близ крылечка! — досказал кто-то чужую реплику.

Воевода, закаменев со стиснутыми на груди руками, у самой паперти, видел перед собой только озлобленные лица, вскинутые кулаки и уже в душе пожалел о своей опрометчивости. «Надо было того старостишку посадского ночью тихо взять, а не в толпе… Вона как все взбеленились за своего Волкодава, будто только и ждали причины за колья ухватиться». Увидев, что к собору скачет с конными рейтарами кем-то оповещенный маэр Циттель, он решил-таки теперь не отступать и проучить смутьянов как следует.

— Маэр! Выбивай воровскую толпу из кремля! А пущих заводчиков, ярыжки, похватать и тащить к спросу в губную избу! Вона как разболтались, длинноязыкие! Давно каленые щипцы не лизывали!

Наемные рейтары, им в подмогу и стрельцы сотника Порецкого, быстро оттеснили посадских от соборной церкви, потом и вовсе выгнали из кремля. Тех, кто проживал в Воскресенской или в Болдыревой слободах, согнали и из города. Посадские, озлясь на рейтар за их пристрастие к тычкам, уходя грозили:

— Ныне наши плачут, а ваши скачут. А поутру наоборот будет!

— Шнель, шнель! Быстра шагаль сфой изба! Там на печка кулаком махаль будешь! — смеялся маэр Циттель, сверкая из-под прокуренных усищ белыми зубами. Обнаженная шпага поблескивала в опущенной к седлу руке.

— Сам ты «махаль» лютеранский! — ответил ему Никита Казаринов, крестьянин деревни Выползок, приехавший в Самару продать свежую рыбу и овощи.

Маэр Циттель вспыхнул, вскинулся в стременах, стараясь разглядеть того, кто нанес ему словесное оскорбление. Но, кроме мужицких спин и затылков тех, КТО расходился от города через западные Спасские ворота, ничего не распознал.

— Рфань форофской! — с презрением бросил маэр, осаживая коня. Он дал знак рейтарам: дескать, бараны и сами отыщут свои ворота.

— Сам такой! — откликнулся чей-то низкий голос из толпы. И еще выкрик, словно хлесткая пощечина:

— Эй, немчина дутый! Не сосватаешь ли у меня девку? Аккурат в погребе одна несъеденная тыква осталась!

В ответ из толпы дружный хохот и понятный всей Самаре язвительный переклик:

— Не страшись, маэр, вчерашней беды! Пытай ныне нового счастья сыскать. Авось пофартит!

— Как же! Сватался немчина к дочке городничего! Кобылка была — хомута не оказалось, хомут добыл — кобылка ушла!

Карл Циттель в бешенстве, что с ним бывает весьма редко, ударил коня шпорами, тот взвился на дыбы, огромными прыжками настиг толпу шарахнувшихся прочь посадских. Сабля, плашмя, правда, упала на чью-то голову, сбила шапку, и человек свалился под копыта пляшущего жеребца.

— Рфань! Рфань форофской! — ревел от злости маэр, размахивая обнаженной саблей, но, к счастью и для него самого, поблизости никого уже не было. Конь, взбивая пыль, понесся от Спасской башни, а из-за плетней выбежали несколько посадских подобрать помятого копытами товарища…

А яриться Карлу Циттелю было из-за чего.

Прошлой осенью, прослышав о приличном состоянии самарского городничего, он с самыми серьезными намерениями торкнулся было в ворота Федора Пастухова, высмотрев у него красивую девицу на выданье. Городничий не противился завидному, как поначалу показалось, жениху. Но, узнав, что он лютеранин и к тому же, окромя жалованья и железных доспехов, за душой ничего не имеет, враз погрустнел. Тогда Циттель, надеясь на своего родителя, который служил в Москве при дворе великого государя и якобы мог бы исхлопотать ему поместье, попросил отсрочки разговора до весны, обещая прийти вторично и уже не с пустыми руками. Только Луша не стала ждать призрачного поместья, тайно от родителей обвенчалась со стрелецким пятидесятником Ивашкой Балакой, оставив, что называется, с носом и родного батюшку, и незадачливого жениха. Обиду эту Карл сглотнул стоически, как, заболевши лихорадкой, мужественно глотают прегорькую хину. Он стал еще более спесивым по отношению к «диким русским медведям», тайно поклялся своим богом, что не упустит случая отличиться на государевой службе, получить долгожданное поместье. А там он посмотрит, брать ли ему в жены какую из здешних барышень, а может, и в столице поискать.

Циттель с рейтарами воротился к соборной церкви, но там все было уже спокойно, началась служба. В собор маэр не пошел…

В церкви воевода занял самое почетное место. Рядом с ним Брылев, смиренно сложив руки, молил Господа о спасении жизни наследника Ондрюшки, кому бы он, дьяк, мог потом передать дом с достатком, небольшую, но все же трудами скопленную казну, да и служебную смекалку тоже: не век Ондрюшке с ружьем-то бегать!

Окончив молитву, протопоп Григорий, от роду лет пятидесяти пяти, сухой и желтокожий, с такой же седой и с желтизной шапкой волос, взошел на амвон, повернулся к прихожанам, перекрестил всех широким крестным знамением, зычным голосом начал проповедь: