Самарская вольница

Аникей, вдруг побелев, умолк на последнем слове, как бы налетев головой с разбега на низкую перекладину в воротах… Воевода поджался, готовый поймать пятидесятника на хулительной фразе в сторону государева посланца князя Прозоровского, и даже маэр Циттель вскинул белесые брови, почуяв, что у Аникея Хомуцкого готово слететь с языка роковое проклятие в чей-то высокий и титулованный адрес.

Побарабанив пальцами о столешницу, нахмурившись, поджав губы, Хомуцкий откинулся спиной к стене. Все молчали выжидательно, и только маэр Циттель вновь начал возить сапогами по дощатому полу, явно скучая от выслушивания безразличной ему судьбы стрелецкого пятидесятника.

— Да-а, братцы, — выдохнул с каким-то свистом в груди и докончил оборванный разговор Аникей. — Думал, отпустят меня в Самару, а очутился снова на берегу треклятого Хвалынского моря! — Звериным чутьем Аникей почувствовал опасность и вместо ненавистного имени астраханского воеводы назвал безобидное Хвалынское море, только мелкое подергивание века выказывало кипевшее в его душе волнение.

— Ну и каково теперь в Астрахани? После ухода из города казаков Разина? — спросил Михаил Хомутов, радуясь, что друг не обмолвился резкой и опасной фразой. — Должно, ликует князь Иван Семенович, душой отдыхает опосля такой передряги?

И лучше бы не упоминал этого имени!

— Иван Семенович? — у побледневшего Аникея Хомуцкого при одном упоминании этого имени даже губы задергались от внезапно вскипевшей злости, и он, не сдержав все это в себе, выкрикнул так, что, пожалуй, и подьячие с писарями в соседней горнице разобрали его слова. — В Астрахани воевода Прозоровский заковал и бросил меня в пытошную в железах! На те же крючья вздыбил, вспомнив мое жалостливое отношение к атаману Максимке Бешеному! Пытал с пристрастием о сговоре с казаками станицы. Кричал, ногами топал о каменный пол: «Ты сам вор и разбойник! Максимку твоего воры в Царицыне спустили к Стеньке, а ты и сам станицу спустил!» Не довольствуясь усердием ката, сам плетью по голове стегал! — Аникей скинул шапку, рукой поднял со лба густые темные волосы, обнажив два рубца с синеватыми, едва поджившими корочками. — Обещал до пят содрать кожу, сожалел, что с Москвы меня спустили, не поломав костей на дыбе! Вот какова вышла благостная награда за ратную службу… вовек не забуду!

Стрелецкие сотники растерянно переглянулись: ну и ну! Вот так новости! Вот так князь воевода Иван Семенович! Ох как скор на зряшную расправу! Яицких казаков показнил, не дождавшись государевого приговора, а теперь стрелецкого командира безвинного на дыбу вздернул!

«Воеводы наши рубят сук, на котором сами же сидят! — с неожиданным страхом подумал Михаил Хомутов. — Не повиснуть бы им опосля на пенечках тех же суковин, ежели сук долу свалится!»

— И… как же ты сошел с той пытки? — Алфимов завозился на лавке: будет ему морока с этим пятидесятником, ежели самовольно бежал из-под караула! Надобно срочно написать отписки в Разбойный приказ и все доподлинно узнать, и в Астрахань к князю Прозоровскому.

— Как сошел? — переспросил Хомуцкий и настороженно кинул взор на воеводу. — Должно, по стариковской мудрости: разбойник скачет с лихом, да Господь идет с милостью. — Аникей, нахмурив густые брови, филином глянул на дьяка Брылева, который шумно зевнул и перекрестил себе рот. — Пронес Бог грозную воеводскую тучу мимо моей головы, потому как через две недели из Москвы примчал нарочный из Стрелецкого приказа, где и о нас было малость писано, в оправдание, и в укор сошедшим на Дон казакам, которые выказали свое воровское, дескать, намерение и далее перечить во всем великого государя указам.

— Выходит с твоих слов, что по тем разъяснениям тебя и выпустили из пытошной? — высказался в раздумии Иван Назарович. И трудно было понять по выражению его отрешенных в эту минуту глаз, рад он возвращению в Самару пятидесятника или сожалеет. Похоже было, ему жилось куда как спокойнее, ежели бы в Самаре поменьше обреталось стрельцов, нахватавшихся, как он догадывался, всяких мыслишек от донских разгульных казаков. И без того, что ни день, услужливые шиши[106] несут ему в уши тайные доносы, что стрелец Никитка Кузнецов, а вкупе с ним и десятник Митька Самара уже в который раз собирают вокруг себя стрельцов, горожан или посадских простолюдинов и баснословят о морском походе вора Стеньки Разина, всяческими восхвалительными словами описывают великое богатство, добытое казаками в удачливом походе. А посадский человек Пронька Никитин сын Говорухин, родной братец сбежавшего от сыска и дыбы Игнашки Говорухина, не устрашился молвить принародно, что ежели по нынешней весне вновь на Волге объявятся донские казаки Степана Разина, так и из Самары многие к нему на низ подадутся. Ему же поддакивали посадские Ромашка Волкопятов да Ивашка Мухин, а иные там бывшие стрельцы с Ивашкой Балакой в знак согласия головами мотали, под стать безмозглым подсолнухам на ветру…

Невеселые воеводовы раздумья резко-визгливой репликой прервал маэр Циттель. Пристукнув ножнами шпаги о пол, он бестактно громко прокричал: