Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского

Как писал Строев, «в политике журналы не стыдятся сообщать ложные факты, когда на таких фактах можно основать рассуждения, подкрепляющие систему журнала. Сообщая речи палаты, журнал передает вполне только речи своих депутатов, а из речей противников выпускает весь смысл, всю сущность, оставляя самые незначительные фразы»[859]. «Одна и та же речь хороша и дурна, и глупа, и умна, смотря по журналу, в котором вы ее прочли. С некоторого времени вошло в привычку печатать в самих речах и действия палаты, т. е. ее одобрение, согласие или смех. И что же вышло? После речи Гизо журнал Прений ставит: палата рукоплескает, а National, после той же речи, печатает: палата шикает. Сравните два журнала: вам покажется, что вы читаете отчет о двух разных заседаниях!..»[860] Аналогичное мнение высказывал Погодин, перечитывая за завтраком вчерашние речи в Палате депутатов: «Всякой журналист передает их по-своему, смотря по видам партии, под покровительством которой издает свою газету […] даже действие речи на слушателей передается различно. Тихий смех в одних журналах представляется хохотом, а в других чуть ли не слезами»[861].

А князь Вяземский подчеркивал, что именно пресса являлась источником социальной напряженности во Франции: «Здешний народ не беспокойнее другого, но ему подливают каждое утро чашку дурмана: журналы, вот что мутит народ»[862].

Особое негодование русских вызывала сатирическая газета «Charivari» («Шаривари»), традиции которой уже в XXI столетии плодотворно развивает скандальное издание «Charlie Hebdo» («Шарли Эбдо»). Как писал Строев, «у Шаривари нет друзей, нет приятелей: все его враги, на всех он нападает, начиная с короля до последнего водоноса»[863]. Погодин возмущался, говоря об этом издании: «Вещи непозволительные! Что останется священного в государстве после таких выходок»[864].

Какая Франция без мятежей и бунтов! Оказаться в Париже, в этом эпицентре революций, и не увидеть хоть какой-нибудь заварушки – практически понапрасну съездить. Нашим соотечественникам так хотелось стать свидетелями «бунта», что они готовы были увидеть его там, где ничего подобного не было. Так, например, Вяземский, оказавшийся в Париже в разгар карнавала, поначалу принял ночной шум за беспорядки: «Карнавал бесится: ночью по улицам такой шум, вой, что подумаешь, не (дни) глориозные затеваются?[865] Нет, ничуть. Маски изволят забавляться… Когда эти дьяволы успевают бунтовать, помышлять о ниспровержении престолов и ставить все вверх дном?»[866] Хотя однажды Петру Андреевичу все-таки удалось увидеть нечто, похожее на бунт. В письме от 29 ноября 1838 г. он сообщал, что теперь может со спокойной совестью оставить Париж, ибо видел главное – бунт, «émeute, не большую, но порядочную»: выступление студентов против профессора[867].

Свидетелем ночных беспорядков с перестрелкой оказался и М.П. Погодин. Утром из газет он узнал, что «какая-то толпа негодяев, человек 400, разграбила вчера в 4 часа оружейный магазин Лепажа, напала на присутственные места, убила офицера и устремилася в префектуру полиции и городскую думу с криком: за здравствует Республика!..»[868]

Конечно, какой Париж без парижанок и театров! Эти темы интересовали всех русских без исключения. Характерно, но парижанки не произвели на наших путешественников ожидаемого впечатления. По мнению П. Вяземского, в Париже вообще мало красивых женщин: «На улице красивых хорошеньких женщин очень мало, этих картинных гризеток нет, следовательно, глазам заглядываться нечего»[869]. Если красивая – значит иностранка. Ему вторит Строев: «Разберите парижанку по частям: в ней нет ничего особенно прекрасного. Нет огненных, жгучих итальянских глаз; нет русской сладострастной полноты; ни английской благородной белизны тела; ни немецкой очаровательной свежести лица». Однако «отчего же Парижанка производит такое магическое действие, покоряет самых холодных, самых разочарованных байронов и оставляет глубокое впечатление на всех, кто имеет случай с ней поговорить или потанцевать»? Все дело, по мнению Строева, в том, что парижанка «…рождена кокеткою; умеет пользоваться малыми своими средствами; умом, одушевлением, чувством, часто притворным, заменяет и белизну, и румянец»[870]. «Надобно родиться, вырасти и воспитываться в Париже, чтобы стать парижанкой…»[871] Погодин о женщинах не пишет; возможно, потому, что путешествовал с женой.

Что безумно нравилось всем – это театры и театральная жизнь. Главная прелесть Парижа для князя Вяземского – именно спектакли и актрисы. И Вяземский, и Строев без ума от «упоительной» Фанни Эльслер (в 1848–1851 гг. она выступала в Петербурге и Москве с исключительным триумфом), от знаменитой танцовщицы Тальони (1804–1888), все хотят видеть «сумасводительную» качучу (один из наиболее популярных номеров Эльслер).