Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского

Владимир Строев очень точно подметил суть французского театра: «У нас театр служит средством убить время, повидаться с знакомыми, посмотреть на ту или на другую. В Париже театр не средство, а цель…»[872] «С утра до вечера, за завтраком и обедом, в гостиной и мастерской – парижане говорят о театре… театр там не шутка, а необходимая потребность, дополнение к жизни. В Петербурге едва достает зрителей на три театра; в Париже двадцать пять театров едва могут приютить любителей сценических представлений»[873].

У Погодина восприятие театра несколько иное: «…французы хохотали там, где мы только что улыбались[874]. «Парижане смотрят и хлопают. Смотрим и мы, а на сердце кошки скребут». Однако Фанни Эльслер и Тальони и он оценил высоко, особенно выделяя вторую: «Тальони танцует для меня стихами, а Фанни прозою, хотя и изящною»[875].

Каковы же итоги путешествия в Париж и впечатления от Франции? Очень неоднозначные. Это не то чтобы разочарование от увиденного, но далеко не эйфория. Вяземский, понимая, что его письма получаются весьма критическими, отмечал: «Довольно ли наблевал я желчи на Париж?» В то же время, по его словам, он все-таки питал «какое-то тайное, внутреннее убеждение, что здесь со временем можно ужиться и хорошо устроиться». Вяземский, в отличие от других, не опьянел от Парижа сразу, ему нужно было время[876]. Да и вообще, по мнению Петра Андреевича, Париж жил «старою славою своею».

Вероятно, князь Вяземский как аналитик, рассуждающий и болеющий за судьбу России, размышлял и о будущем Франции, причем без особого оптимизма. По его мнению, полагать, что ситуация во Франции нормализуется, значит «… не знать Франции и мечтать о золотом веке, когда чугунный век так и несется по железной дороге и мнет и сокрушает все, что ему навстречу ни попадается»[877]. Он был уверен, что «французы еще долго будут безумствовать и пакостить. Унять же нельзя… а сами они не уймутся. Разве два-три поколения передирежируют эту кашу, а не прежде»[878].

Главная причина социальной нестабильности Франции, по мнению Вяземского, заключалась в том, что «…представительное правление не годится для французов». Он очень верно подметил, что французы «…не умеют обходиться с свободою: свобода должна быть религия, а французы или фанатики, или кощуны. Французы болтуны и краснобаи: трибуна для них театр, а не судилище, не святилище. Из представительного правления взяли они одну театральную, декоративную представительность». Как и Николай I, Вяземский опасался, что Франция будет постоянным источником нестабильности для Европы и сравнивал ее с больницей, «…в которой содержатся бешеные без присмотра: они могут разбежаться и наделать много шума и бед, но скоро сами перебесятся и перепадают в изнеможении. Нельзя предвидеть, чем все это окончится, но так устоять не может»[879].

В то же время, не испытывая никаких симпатий к представительному правлению и критически воспринимая Июльскую монархию, Вяземский рассматривал ее как меньшее из зол: «Если французы неспособны к представительной монархии, то еще менее способны они к республике…» Он справедливо отмечал, что «после революции, после Наполеона Франции нельзя возвратиться к тому же и сознаться, что она попусту проливала кровь свою, бесилась и страдала четверть века»[880]. И далее он очень здраво рассуждает о позиции европейских держав, которую они должны были занять после Июльской революции: «…зная французов, должно было сказать им спасибо и за то, что они не сделали хуже. Теперь, может быть, сделают хуже, и Европе нужно будет вмешаться… Новому правительству должно было дать руку помощи, non pour son beaux yeux, но для собственной пользы, ибо в лице Филиппа, как ни называй его usurpateur, все-таки сосредоточилось правило монархическое, хотя несколько искаженное, но еще довольно могущее»[881].