Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского

Потом приходил черед официальных аудиенций, многочисленных особенно в начале правления, после чего король ежедневно совершал длительную прогулку – то в карете в Сен-Клу, то пешком в Нейи. Именно тогда в массовом сознании сформировался его легендарный облик: старый костюм, помятая шляпа и зонтик под мышкой. К шести часам король возвращался в Тюильри: это было время обеда. Король переодевался: теперь на нем был каштановый костюм, черные панталоны, черный сатиновый жилет или жилет из белого пике. Завершал образ белый галстук и лакированные туфли.

Среда и пятница были днями семейного обеда: его можно было начинать без короля. Столовая находилась рядом с галереей Дианы, и король входил туда часто через запасной вход. Он требовал, чтобы никто не вставал при его появлении, и тихо садился на свое место. Ему подавали четыре или пять видов супов, которые он по своему желанию смешивал: это было для него настоящим удовольствием! Затем он съедал кусок жареного мяса, немного рагу из овощей, а на десерт тарелку пирожных макарони и бокал испанского вина.

После обеда королевская семья устраивалась в салоне. Около десяти часов Мария-Амелия вставала: это был знак расходиться. Король уходил в свой рабочий кабинет. В эти часы впервые за день он оставался в одиночестве и мог заняться важными делами, работая до двух-трех часов ночи[142].

Как отмечала одна английская газета, «образ жизни короля был очень правильным, и за исключением занятий поздней ночью, он не делал ничего такого, что могло бы повредить его самочувствию. Уверяли, что король из шести ночей пять проводит с одиннадцати или с двенадцати часов совсем один. В это время он занимается перепиской со своими дипломатами, делает заметки о планах на завтрашний день, один час посвящает ведению дневника. Хотя король ложится так поздно, встает он очень рано и если находится за городом, то прогуливается до завтрака»[143].

Часто король брал судебное дело и проводил всю ночь за пересмотром какого-нибудь процесса, полагая, что дать отпор Европе – это очень важно, но еще важнее – вырвать человека из рук палача. Иногда груды судебных дел заваливали его стол; он просматривал их все. Однажды Луи-Филипп, по словам В. Гюго, сказал одному из своих приближенных: «Сегодня ночью я отыграл семерых»[144]. Принципиальный противник смертной казни, Луи-Филипп широко пользовался правом помилования. В частности, в 1836 г. он выпустил из тюрьмы Полиньяка и других министров последнего кабинета Карла X, приговоренных после Июльской революции к пожизненному заключению.

По словам Ж. Берто, для людей, мало знавших Луи-Филиппа, он был настоящей загадкой. В его характере была такая смесь противоречивых качеств, что было очень сложно разобраться в его истинной натуре. Но для тех, кто его хорошо знал, не было никаких сомнений: это был настоящий аристократ, а не буржуа, каким он пытался, и небезуспешно, предстать в глазах французов[145].

Что касается прозвища «король-буржуа», то Луи-Филипп получил его за вполне буржуазный стиль жизни, который он вел как до восшествия на престол, так и после. Стремясь опереться на буржуазию, Луи-Филипп адаптировал к ней свой костюм, свое душевное состояние и нравы. Он принимал у себя представителей оппозиции; своих детей отдал учиться в общественную школу «Коллеж Генриха IV»; он любил гулять по Парижу, по крайней мере в первые годы правления, один. Он рядился в буржуа с головы до ног, и у него это так искусно получалось, что все в итоге согласились с его «буржуазностью». Голова Луи-Филиппа в форме груши, густые бакенбарды, большие глаза, хитрый взгляд – все это не имело ничего общего с королевским величеством, он выглядел как типичный парижский буржуа. Когда он не носил униформу Национальной гвардии, был одет в голубой сюртук с золотыми пуговицами, белый жилет, хлопчатобумажные панталоны, и никогда не выходил без своего легендарного зонтика[146].

С первых дней пребывания на троне Луи-Филипп, стремясь укрепить свою популярность в обществе, постоянно пел «Марсельезу». Он понимал, что это была песня протеста против ультраконсерваторов, реакционной политики Ж. Полиньяка, иезуитов. Ни один другой гимн не мог подойти для этого. В Ратуше, на улице, в Пале-Руаяле, везде он ее пел с воодушевлением, положив руку на сердце и устремив глаза к небу. По словам секретаря австрийского посольства во Франции графа Рудольфа Аппоньи, он «был готов поверить, что у короля в кармане есть трехцветный носовой платок, которым при необходимости можно было воспользоваться как знаменем»[147]. Правда, по мере укрепления своей власти Луи-Филипп стал испытывать все меньше необходимости афишировать революционные чувства и «буржуазность»; «Марсельеза» стала все реже звучать на официальных мероприятиях. Луи-Филипп как-то сказал Франсуа Гизо, что во время исполнения гимна он только открывает рот и уже давно перестал произносить слова[148].