Самодержец пустыни

Собственно, нагайки в дивизии были упразднены, их место занял монгольский ташур – специфическая плеть с несколькими длинными, ременными или плетеными хвостами на довольно коротком деревянном черне дюймовой толщины (“в два пальца”); к другому его концу крепилась петля для подвески к седлу или дверной притолоке[148]. Однако погонщики верблюдов пользовались только чернем, без самой плети. Такая палка с темляком на рукояти и небольшим утолщением на ударном конце достигала в длину полутора аршин (около метра). Именно эту разновидность ташура Унгерн сделал обязательной принадлежностью экипировки офицеров и всех вообще всадников некоторых привилегированных частей.

В парадном строю всадник, сидя в седле, должен был нижним, концом упереть ташур в левое стремя, а на верхний положить руку. В походе предписывалось употреблять его вместо нагайки, но для лошадей он не слишком годился и по сути дела не имел практического применения. Ташур был отличительным знаком принадлежности к касте избранных и при этом, подобно прообразу всякого державного жезла, являлся орудием наказания. Существовал даже глагол “ташурить”, то есть пороть ташуром. Отношение к этой бесполезной и неудобной палке в дивизии было резко отрицательным, но роптать никто не смел, пока в августе 1921 года не вспыхнул мятеж. После убийства Резухина офицеры и казаки его бригады первым делом избавились от ненавистных ташуров – они были свалены в кучу и под крики “ура” торжественно сожжены как символ свергнутого режима.

Унгерн почти никогда не расставался с ташуром, ставшим, по словам Князева, “одной из существенных причин развала всего дела барона и гибели его самого”. Льстецы сравнивали его ташур с дубинкой Петра Великого, который тоже был скор на расправу. Если Унгерну казалось, что кто-то игнорирует его приказы или проявляет недостаточное усердие, он “налетал как шквал” и несколькими быстрыми ударами ташура сшибал виновного с коня. Ташур был тяжелый, рука у барона – тоже нелегкая. При этом бил он обычно по голове, зачастую разбивая ее в кровь. Бывалые унгерновцы советовали новичкам на всякий случай класть в шапку или под донце фуражки толстую рукавицу на меху. Этот оригинальный способ сделать удары ташура менее болезненными и не опасными для жизни был позаимствован у монголов. Они издавна использовали его для защиты от гнева китайских чиновников.

Публичное избиение не только солдат и казаков, что принято было и в семеновских частях, но офицеров до полковников включительно, стало единственным прецедентом такого рода за все годы Гражданской войны. Унгерн любил оправдывать свою жестокость ссылкой на “обычаи Востока”, но здесь это объяснение не срабатывало: у монголов со времен Чингисхана старший нойон мог приговорить младшего к смерти, но не унизить его физическим наказанием.

По Князеву, Унгерн бил ташуром “в минуты высшего напряжения своей начальнической энергии или же почти отчаяния, что никто его не понимает, никто не проявляет должной жертвенности, и видя вокруг себя только шкурный интерес”. Это комплиментарное оправдание привычки разбивать головы подчиненным не стоит принимать всерьез. Поплатиться можно было за пустяковую оплошность. Хитун, например, пострадал за то, что, имея Унгерна пассажиром, слишком близко подъехал на автомобиле к предназначенному для дивизии табуну и напугал лошадей ревом мотора. Подлинными причинами той легкости, с какой Унгерн пускал в ход свой ташур, были обостренная постоянным нервным напряжением психическая неуравновешенность и отношение к своим офицерам и всадникам как к “сброду”, который другого языка попросту не понимает. Впрочем, если при угрозе получить ташуром по голове кто-то из офицеров хватался за револьвер, Унгерн отступал и в дальнейшем с уважением относился к таким смельчакам[149].

В беседе с Тизенгаузеном, как ее передает Голубев, он говорил, что в его окружении “одни – жулики, другие – пьяницы, третьи – развратники, четвертые – уголовные преступники, пятые – вздорные люди или просто дураки”, и “моральная чистота им не знакома”. Барон уверял собеседника, что “всей душой” ждет того момента, когда на русской территории сможет “пополнить дивизию элементом чистых светлых людей”, а из нынешних ее бойцов не оставить ни одного человека, ибо они годятся лишь в качестве “тарана для разрушения”. Предполагалось, что для управления этими новыми “светлыми людьми” ташур уже не понадобится.

Однако людей, способных удовлетворить Унгерна, не существовало нигде, о чем он скорее всего догадывался, хотя признавать не желал. В нем чувствуется презрение к человеческой природе как таковой. Мизантропия – обычная спутница тех, кто вынашивает планы переустройства мира; это необходимое условие воплощения их в жизнь и защитная реакция совести на отношение к человеку как к инструменту. Иначе на пути к “спасению человечества”, что Унгерн считал своей задачей, и что всегда требует страданий и смерти отдельных людей, спаситель сойдет с ума раньше, чем достигнет цели.