Самодурка

Так, вроде и с этим разобрались. Владельцы соломки, скорее всего, рассуждали примерно так: невесть что этой бабе с котом придет в голову надо от неё избавиться. Убрать с дороги. Да, так они и поступили — её попросту выбросили из поезда, использовав в качестве приманки кота. И как точно все рассчитали: если этой чертовой бабе больше делать нечего, кроме как таскаться по Приуралью с идиотским котом, значит она принадлежит к тому типу экзальтированных дур, которые за любимого котика душу продадут… И значит, если лишить эту дуру любимого «масика» и намекнуть, куда скрылся с её сокровищем злодей-похититель, — то она, ничтоже сумняшеся, ринется вдогонку за своим сокровищем, позабыв обо всем на свете!

Сказано — сделано! Ее убрали из поезда. Причем, лишнюю свидетельницу важно было не только убрать, но и задержать насколько возможно — мало ли, вдруг, догадавшись обо всем, она загорится справедливой жаждой возмездия, и тень Коррадо Катаньи — идейного противника всех мафиози — помрачит её воспаленный рассудок… Иными словами, вдруг ей взбредет в голову добраться на попутке или на такси до Казани, оттуда долететь до Москвы самолетом, опередив прибытие поезда, и встречать их, голубчиков, — тепленькими! — в сопровождении людей в штатском…

Этот маршрут она «просчитала» в уме, позаимствовав карту местности у одного из попутчиков, в ожидании прибытия в Москву…

Похоже, этот ход её рассуждений соответствовал истине. Конечно, бандиты ничего не знали о ней — ни о роде занятий, ни о характере… Точно так же, как и она о них ничего не знала. Теперь Надя не сомневалась — тот, кто украл Лариона, и был владельцем мешков! Она знала это так же точно, как то, что она найдет этого человека и вернет кота.

Чего бы это ни стоило!

Прибыли. Все! Москва…

На перроне суета, давка, все что-то кричат, смеются, обнимают друг друга. Надя обречено волокла свой чемодан, казавшийся ей сейчас страшно тяжелым, и думала, что Володька наверное с ума сходит — он же должен был встретить ещё её вчера. Она же давала ему телеграмму о дне своего приезда. И вот не приехала. И — ни слуху ни духу…

Знала, что на такси денег не хватит.

Метро. Озноб. Гул в душе.

Не заболеть бы…

Непременно заболею! Как доберусь до дому — немедленно ванну, грелку и стакан коньяку!

Так уж и стакан? — полушепотом. Это она улыбнулась своему второму «я», с которым завела в поезде разговор. — Может, пары рюмочек хватит?

— Нет, стакан! — боднулось в ней диковатое и упрямое существо, которому она тут же решила подыскать имя. Или прозвище. И, конечно, не подыскала…

— Я тебя дразнить буду! — постановила Надя и от этого немного взбодрилась и повеселела.

Выползла из метро — и вниз переулочком.

«Вон он, мой домик, плавает в мороси, сонный, туманный… Сумерки валятся, хороводятся с ветром, вздыхают, качаются…»

— Это ты качаешься! — передернула плечами, ускорила шаг.

Трехпрудный переулок. Старый московский дворик. Дом в глубине двора. Первый этаж. Темно…

— Опять в подъезде лампочку вывернули, — это вслух, в пустоту. Ключи-то где? А, вот они, вот они…

Лязг. Лязг… Поворот ключа.

Вошла. Никого. Свет включила.

Пахнет как хорошо — похоже, картошечкой жареной! Шубку — на вешалку, сапоги — вон! В ванну скорей — горячей воды и пены, побольше пены… белой, душистой… Пока наполняется, обошла комнаты.

Елочка! Ровненькая такая, пушистая… ещё лесом пахнет. Подошла, погладила ветки.

— Привет! Это я. Ждала меня? Или он тебе ничего обо мне не рассказывал?

Записки нет — ну конечно, он же ищет её, может быть, на вокзал поехал. Что с ней случилось, думает, — с Кошкой моей, — поезд-то прибыл благополучно. Она же из Екатеринбурга звонила, что приедет этим поездом «Абакан — Москва», двадцать четвертого декабря, в семнадцать десять… Потом ещё и телеграммой прибытие в этот день подтвердила. На всякий случай… Подтвердила-то — подтвердила, ан, нет ее! Тут невесть что подумаешь…

— Бедный ты бедный! Досталось тебе… Но раз уж связался с такой теперь уж терпи.

В кухне на белой картонке Ларионова миска. Увидела, села и заплакала. Замутило всю душеньку, повело…

— Ну вот, ещё чего! — вскочила. — Не буду! Не хватало, чтобы Володюшка меня в таком размазанном виде увидел. В ванну, в ванну скорей! Прыг… и замерла-а-а!

Это «а-а-а» Надежда провопила истово, с наслаждением, бравируя грубоватой броскостью тембра, словно этот её боевой клич начинал отсчет нового времени — времени, в котором она превратится в непобедимую бесстрашную воительницу, и все на свете будет ей по плечу!

Полуприкрыла глаза. И совсем другим голосом — глухим, упавшим:

— Ничего, старуха, прорвемся…

Похоже, прорываться придется с боями, — это уже не вслух — про себя. Похоже, история наша с тобой какая-то неважнецкая. Мерзопакостнейшая история!

— Не хочу, не хочу, не хочу! — диким выхрипом, вынырнув из бушующей блеском пены. И тут же туго зажала свой рот рукой.

— Сейчас на все наплевать, красоту наводить — сейчас приедет Володька! А все остальное потом. Завтра… Отогреюсь, отмокну. Ларион, противный котяра, где ты? Не боись, я тебя не брошу!