Самодурка

Кажется, такая маленькая — не больше ребенка — детская наивная челка, капризная родинка над верхней губой… а встает, подходит к партнеру — и будто берет свою жизнь «за грудки» — такая сила, и точность, и власть человека, познавшего свою природу, понявшего свое тело — форму, данную нам здесь, на земле… Как бренное вместилище для бессмертной души. Глядя на Федорову становилось ясно: душа её больше физического существа — несомненно больше, сильнее! И потому, наверное, с такой душой непросто жить в ладу. И обуздать не просто. А что вообще просто?

А просто — станцевать адажио в полножки, — да так, чтобы в каждом, даже едва обозначенном движении, рождалась энергия и точность. Поканифолила балетные туфли, кивнула концертмейстеру, и вот на голой сцене расцветает легендарный, невообразимо родной её образ, напевающий вполголоса о несказанном и несбыточном счастье…

Надя к кулисе прильнула, смотрит не насмотрится на свое божество. И вдруг в памяти поднялось:

О, я хочу безумно жить;
Все сущее — увековечить,
Безличное — вочеловечить,
Несбывшееся — воплотить!

Где вы, Александр Блок, вы видите это? — взмолилась она. — Эти последние, замирающие на рубеже пластические мелодии века, который вы так нечаянно напророчили…

Вочеловечить сущее… А если это вообще возможно, какое искусство осмелится? Анна, какое? Вот сейчас твои руки вздохнут и устремятся ввысь подальше от юдоли земной — поближе к небу… Вот сейчас ты разогреешься и начнешь — и в танце твоем, в твоей красоте, осознающей тайну свою — тайну вечной женственности, воплотится взлет века, взлет времени — его трагическая поэзия, которую ты словно бы впитала в себя, вместила в душе… И эта боль, одухотворенная и живая, сотворила твой сценический образ.

У Нади вдруг задрожали губы.

— Ну почему, — прошептала она почти беззвучно, уткнувшись носом в кулису, — почему все так? Почему она — Анна Федорова — уникальная, единственная, оказалась вдруг не нужна… А эти шелестящие бездари — они тут, они к месту. Почему такое вообще возможно? Почему талант всю свою жизнь, — часто недолгую, — должен расшибаться в кровь, доказывая свою необходимость и правоту? И неизменно утыкаться в бетонную стену молчания сплоченного большинства…

Там, на доске объявлений, был вывешен состав завтрашнего спектакля, специально поставленного для Федоровой. Этот спектакль — последний. Снят с репертуара. Об этом Надя узнала сегодня утром, переодеваясь на класс. Неужели завтра ОНА будет танцевать в Большом в последний раз? Воплощенная въяве гармония, которую изгнали из родного театра… Какая боль!

Надя вся напряглась, почувствовала как заломило в висках, в глазах потемнело, как будто она резко нагнулась после тяжелого гриппа, а потом так же резко выпрямилась. Умом она понимала, что Федорова больше в театре не работает. Но теперь, увидев её, репетирующую в одиночестве свой последний спектакль, Надя не выдержала — что-то в ней надломилось… она ждала слез… их не было. Была только сухость. Иссушенная холодная пустота.

Надя замечала эту стылую отстраненность и в Федоровой — та всегда была очень немногословной, сдержанной на эмоции, а теперь вся ушла в себя казалось, мира для неё больше не существует… Осталась только полыхающая, раскаленная добела работа духа, работа мысли, — крайняя степень внутренней сосредоточенности, недоступная никому из тех, кто мог физически приблизиться к ней.

Странно, но Надя всегда ощущала свою внутреннюю связь с Федоровой, непроявленную, не перешедшую в живое общение, какую-то подсознательную, что ли… И она не раз подмечала, что и та, быть может, ощущает нечто подобное по отношению к ней, — какие-то вибрации единого поля, настроенного на одну частоту волны…

Надя не могла этого объяснить, да и не хотела, — она только знала, что все, относящееся к Федоровой, задевало её так, точно речь шла не о судьбе другого человека, а о своей собственной судьбе и собственной затаенной боли.

И она вдруг отчетливо поняла, что Анна только что позвала её, когда, решив подняться в буфет она неожиданно бросилась вниз, на сцену. Не отдавая себе отчета в том, что делает… И при этом, вовсе не обязательно зов Анны был обращен именно к ней — к Наде. Он просто возник в пространстве, метнулся язычком пламени и притянул к себе такой же мятущийся огонек Надино сердце.

«Она ведь может сорваться с этой своей всегдашней отстраненностью и неженской духовной долей и… волей, — подумала вдруг Надежда. — Перегорает что-то в душе, щелчок… Кажется, я теперь хоть отдаленно представляю себе как это происходит. Идиотка! — она крепко сцепила пальцы, — как ты можешь говорить так о ней?! Анна, милая моя… держись! Живи! И пожалуйста, ещё и ещё раз — в жизнь, в танец — без сомнений и без оглядки, потому что жизнь для тебя — это танец, а танец — любовь.»

Что это я говорю, — вихрем пронеслось у неё в голове, — я же не успеваю думать — это само собою рождается… Но к кому любовь?

И с внезапной улыбкой обретенного знания проговорила вслух:

— К Богу.

7