Самое красное яблоко

– Я встретила его в год, когда Элизабет не отнесла яблоки к лесу. Тогда я искала хоть кого-то из фейри, чтоб упросить их не наказывать ее, ведь не со зла она так поступила. Но я никого не находила, только все дальше и дальше забиралась в лес, пока однажды не заблудилась. Ох, Джанет, в лесу так страшно – особенно в осеннем лесу… по доброй воле я бы, наверное, и под сень его не зашла… Наверное, тогда я пересекла завесу чар, что разделяет наши миры, и не могла выбраться обратно. К ночи я совсем замерзла и разрыдалась – и он пришел меня утешить. Он был добр и чуток ко мне, успокоил и вывел назад, к дому. А потом я пришла снова.

Она отстранилась, заглядывая мне в глаза:

– Фейри не всегда обманывают, Джанет. И шутки их не всегда злы. – Она стиснула мои плечи, словно боялась, что я вывернусь из ее рук и убегу. Но разве могла я бежать от нее? – Я приходила к нему и пела, а он рассказывал сказки и легенды о том, какой была Альбрия, пока люди не приплыли сюда. Он принес мне земляники, слаще кладбищенской, и сказал, что я смогу, как подменыш, жить в обоих мирах. И сказал, что никогда не зачаровывал меня – ни разум, ни чувства.

– Значит, ты могла остаться?

Она вздрогнула и отвела взгляд. Голос ее сделался виноватым:

– Ты была королевой. Ты писала о таких чудесах, звала к себе, но… я не хотела его покидать. А оставаться под одной крышей с Элизабет было невыносимо. Каждый день, проведенный с нею, мне казалось, что я умираю или схожу с ума. И потому я выбрала навсегда уйти к нему.

Я оглянулась на кости, призрачно белеющие среди разрытой земли, и прикосновение рук сестры показалось особенно вещным и настоящим. Всем сердцем я хотела поверить ее словам, но старый, вросший в нутро, пропитавший кровь страх держал меня цепко, шептал, что все закончится слезами и мучением, что не могут фейри любить, не причиняя боли, что счастье Маргарет обернется горем…

Я запретила себе думать об этом. Я запретила себе бояться.

Даже в самых потаенных мыслях моих Маргарет останется счастливой.

Я обхватила ее лицо, нежное, мерцающее, как самый прекрасный ночной цветок, спросила тихо:

– Я прошу, ответь прямо всего на один вопрос: ты живая?

Она улыбнулась, светло и чисто, вытирая с моих щек последние слезы:

– Я живая. Не живой человек – но живая фейри. И останусь такой до самой смерти Альбрии.

– Я боялась, что потеряла тебя. Что это и есть наказание за нарушенный договор.

Далекий отголосок страха отразился в ярких ее глазах, и холодом повеяло меж нами, словно из разверстой могилы.

– Нет, это не наказание, и мертвый сад – тоже не наказание. Оно… страшнее и час его еще не настал. – Она вздрогнула и сжалась, как от порыва ледяного ветра, и я притянула ее в объятия, проклиная свой язык. Что стоило промолчать? – Но скоро настанет.

– Я справлюсь и с этим.

Минуту мы стояли в тишине, и тепло медленно возвращалось, окутывало нас, отгораживая от целого мира, чьим бы он ни был – человечьим ли, дивным ли. Одною тайной стало меньше, и тень ее стекла с моего сердца, и дышать стало легче.

– Пойдем, я тебя провожу, – наконец отстранилась Маргарет, – чтобы не блуждать тебе по нашим тропам триста лет и три года. К тому же, – лукавые искорки вспыхнули в ее глазах, – ты так исцарапана, что кровью всех подруг мне распугала. Даже мне, признаться, рядом с тобою неуютно.

5

Она оставила меня она опушке – обняла порывисто и поцеловала в лоб, долго вглядывалась в лицо, словно хотела сказать что-то, предупредить… но так и не решилась.

Над поместьем слабо разгорался рассвет, нежно-розовый и прозрачный. Дыхание вырывалось изо рта паром, над землей поднимался мягкий туман, и я зябко ежилась в тонком летнем платье. С каких это пор в июне такие стылые рассветы?

Поместье выглядело заброшенным – ни дым не курился над печными трубами, ни огонька не мелькало в окнах. Недоброе предчувствие коснулось сердца – уж не вывела ли меня Маргарет все же много лет спустя?

Медленно, настороженно я поднялась на крыльцо, толкнула дверь, и она отворилась без скрипа. В холле пахло не затхлостью и пылью, а сухими травами и воском, словно день за днем здесь жгли свечи и окуривали стены дымом. Что же все-таки произошло?

– Госпожа моя! – радостный и удивленный вскрик Грайне ножом взрезал сонную тишину дома. – Вы вернулись!

Она кинулась мне на шею, словно в целом мире не было никого, кто был бы ей дороже, и глаза ее, глубоко запавшие, окруженные тенями на землистом лице, сияли ярко и радостно.

– Сколько же меня не было? – с ужасом ожидая ответ, спросила я.

– Три месяца и три дня.

Я не смогла сдержать нервный смешок. Вряд ли это была шутка Маргарет; наверно, слишком много времени я провела в лесу добрых соседей, чтобы вернуться раньше. Три месяца не испугают того, кто однажды потерял год.

Не слушая моих возражений, Грайне увлекла меня в спальню, вычесала косы, с оханьем обработала царапины. Дом оживал с рассветом, и вскоре к запахам воска и трав добавился аромат свежего хлеба, и желудок свело от голода – словно и впрямь для меня прошло три месяца, за которые и маковой росинки во рту не было.