В какой-то момент он почувствовал, как она поднимает его голову своими прохладными руками — изуродованными добрыми руками, — и кладет ее к себе на живот. Она держала ее там, а он плакал. Долго. Очень долго.
8
Ее рука соскользнула с его груди. Алан тихонько подвинул ее, зная, что если он хотя бы легонько заденет кисть, то разбудит Полли. Глядя в потолок, он задумался, сознательно ли Полли спровоцировала взрыв его горя в тот день. Он склонялся к мысли, что да: или понимая, или интуитивно чувствуя, что ему необходимо выплеснуть свое страдание гораздо больше, чем отыскать ответы, которые наверняка находились не здесь.
Это было началом их отношений, хотя тогда он не воспринял это как начало; он скорее ощутил, как что-то закончилось. Между тем вечером и днем, когда он наконец набрался смелости и пригласил Полли поужинать с ним, он часто думал о взгляде ее голубых глаз и ощущении от ее руки, лежащей на его запястье. Он задумывался о ее мягкой настойчивости, с которой она подталкивала его к мыслям, которые он или не заметил, или не хотел замечать. И в течение этого времени он старался разобраться со своим новым отношением к смерти Анни; как только преграда между ним и его горем была устранена, эти новые чувства выплеснулись целым фонтаном. Главным и самым поганым из них была жуткая злоба на нее за то, что она скрывала болезнь, которую можно было лечить и вылечить, и... за то, что она взяла с собой в торговый центр в тот день их сына. Он поделился некоторыми из этих чувств с Полли, когда они сидели в «У Берчез» хмурым дождливым вечером в прошлом апреле.
— Вы перестали думать о самоубийстве и начали думать об убийстве, — сказала она. — Вот почему вы злитесь, Алан.
Он покачал головой и начал что-то говорить, но она перегнулась через стол и осторожно прижала один из своих неровных пальцев к его губам — на одно мгновение. Замолкни ты. И этот жест так поразил его, что он действительно замолк.
— Да, — сказала она. — Я не собираюсь допрашивать вас на этот раз, Алан... Прошло очень много времени с тех пор, как я ужинала где-то с мужчиной, и мне это слишком нравится, чтобы я стала разыгрывать сейчас из себя мадам Пинкертон. Но люди не злятся друг на друга — во всяком случае, не так, как вы, — за несчастный случай, если только он не был сопряжен с уж очень большой небрежностью. Если бы Анни и Тодд погибли из-за того, что отказали тормоза у «скаута», вы могли бы винить себя за то, что не проверили их, или могли подать в суд на Сонни Джакетта за то, что он схалтурил, когда вы в последний раз отвозили ему машину на профилактику, но вы бы не стали винить ее. Разве нет?
— Думаю, да.
— А я
Приходило. Олень, птица, даже просто встречная машина, выехавшая на ее полосу.
— Да, но ее ремень...
— Ох, да забудьте вы про этот проклятый ремень! — воскликнула она с такой горячностью, что кое-кто из сидящих за соседними столиками недоуменно оглянулся. — Может быть, у нее так болела голова, что она забыла один раз накинуть ремень, но это еще не значит, что она нарочно разбила машину. Приступ головной боли — сильный приступ — объясняет, почему ремень Тодда был застегнут. Но дело даже не в этом.
— А в чем тогда?
— В том, что здесь слишком много «может быть», которые подливают масла в огонь вашей злости. И даже если самые худшие ваши подозрения оказались бы правдой, вы все равно никогда не будете знать наверняка, так ведь?
— Да...
— А если бы вы все-таки
— Какого шанса?
—
Он смотрел на нее так, словно утратил дар речи. Она хмуро встретила его взгляд, склоняясь над тарелкой; оранжевый отблеск пламени свечи мерцал на ее гладкой щеке. Снаружи ветер под ивами выдувал длинную ноту на тромбоне.
— Я слишком много наговорила? — спросила Полли. — Если так, я бы хотела, чтобы вы отвезли меня домой, Алан. Я ненавижу чувствовать себя смущенной почти так же, как ненавижу что-то скрывать.
Он протянул руку через столик и легонько коснулся ее ладони.
— Нет, Полли, вы не наговорили лишнего. Мне нравится вас слушать.