Самои

— А я всем ко двору, — откликнулся Егорка, стягивая валенки.

— Смотри, — разложил Колян мальчишеские богатства: костяные бабки, карандаши, расколотая трубка для курения, позеленевшая винтовочная гильза, рубиновая звёздочка и ещё много всякого добра или барахла — это как посмотреть.

— Мать нашла вчерась, говорит, унеси в амбар, а то выкину: хлам в избе не потерплю. Сама амбар под замком держит, а мне их, — он кивнул на свои сокровища, — кажный день видеть надо и в руках держать. Слушай, Горка, возьми их к себе, а я буду приходить и смотреть. А ты можешь играть с ними, только никому не давай и не показывай. Мать-то у тебя ничё?

— Да ничё…

— Ну, и забирай. Берёшь?

— Н-не знаю, — Егорка даже заикаться стал от растерянности. — Не жалко?

— Я же не насовсем: до лета только, а там я найду им место.

В груде барахла мелькнула бронзовая цепочка. Егорка тут же подхватил её:

— Подари.

Он мигом сообразил, что хлопоты его должны быть оплачены и подумал, какую на неё можно подвесить гирьку и не бояться никого.

— Брось, это с церковного кадила. Увидят старики — уши оборвут.

— Ты что, украл? — округлились Егоркины глаза.

— Попа надуть, — рассудительно сказал Колян, пряча цепочку вместе со всем барахлом в холщаной мешок, — святое дело. Идём к тебе.

День был морозный. Егорка приостановился, поднял голову и зажмурился, подставляя лицо блёклым лучам декабрьского солнца. Тепла от него не было ничуть.

На церковной площади толпился народ, но было довольно тихо для такого скопища: отправляли из деревни раскулаченных. Егорка с Каляном подошли полюбопытствовать.

— Не люблю излишеств, — неизвестно кому бурчал незнакомец в шинели, доставая портсигар. — Поплакали и будет. Слёзы лить без конца ни к чему. Дело делать — вот это можно без меры.

Неподалёку в санях согбенная фигурка. Если бы не печальные зелёные глаза, эту хрупкую женщину с нежными, тонкими, словно нарисованными чертами лица вполне можно было принять за подростка. Должно быть, ей и предназначались слова конвоира:

— Ты смотри, какая баба пропадает…

Но мальчишек заинтересовал совсем другой человек. Девчонка была самая обыкновенная: малого росточка, худущая, вся жизнь в глазищах.

— Чего уставились? — вскинула дерзко подбородок.

А Колян возьми да и обзови её "кулачкой-раскулачкой". Глаза у девчонки округлились, стали цвета неспелого крыжовника. Она сглотнула слюну и с неожиданной злостью бросила:

— Косорылка неумытая.

Колян аж задохнулся от злости.

— Ну, погоди. На поселении-то вам гонору поубавят.

Девочка неожиданно сменила тон:

— У меня мамка хворая второй месяц. Куда ей ехать — не доедет…

— А отец? — перебил Егорка, увидев, что она вот-вот разревётся.

— Ночью увезли…. под охраной.

На площади началось шевеление, заголосили бабы, сдержанно прощались мужики. Красивая девочка, подумал Егорка. Но "красивая девочка" уже не смотрела в его сторону, обняв мать, прикрывала дерюгой её ноги.

— Ладно, мужики, — медвежатый мужик в овчинном полушубке мехом наружу снял шапку и пригладил редкие седые волосы, — прощевайте. Бог не выдаст — свинья не съест. Не будем раньше срока Лазаря петь. Вы нас нынче под корень топором, а мы вас опосля пером похерим. Помяните моё слово.

От его речи бабы притихли в санях, и военные, озлобясь, засуетились, забегали, отправляя обоз. Вскоре он выехал за околицу и потянулся снежным полем.

В дверь класса вежливо постучали. Вошёл грузный чёрнобородый поп — отец Александр. Поклонился удивлённой учительнице, сказал, обращаясь к классу:

— Прошу прощение за вторжение. Такое дело, граждане, с пропажей связано…

— Не поняла. Прошу объяснить, — Елизавета Петровна насторожилась, прижимая раскрытую книгу к груди.

— Кто-то взял, — батюшка обвёл притихших ребят строгим взглядом и к учительнице. — Может мы сначала с вами обсудим или мне потом подойти?

— Зачем же? Если есть какие вопросы к ребятам, сейчас и говорите, — Елизавета Петровна строго собрала брови.

— Пропажа-то вобщем не велика, просто богопротивно и в миру не поощряется.

— Говорите толком, — рассердилась учительница.

— В сенцах на столике лежала буханка хлеба. Утром ещё была, а теперь нет.

— Та-ак, — Елизавета Петровна окинула взглядом притихший класс, прошлась между столами. — Никто не хочет признаться? Ну?

— Признание смягчает наказание и облегчает душу, — сказал отец Александр.

— Только вот этого не надо, — рассердилась учительница. — В церкви будете агитировать.

Поп не унимался:

— Трудно представить, чтобы среди таких невинных агнцев оказался злоумышленник. Думаю, взявший хлеб не отдавал отчёта о своих деяниях. Разве можно обдуманно губить бессмертную душу.

— Сейчас обыщу каждого — лучше признайтесь, — Елизавета Петровна костяшками кулака постучала по столу, и от этого стука ребячьи головы сами собой потянулись в плечи.

— Матушка сказывала, был Фурцевых мальчик с посланием от матери. Ведь ты был у нас сегодня? — батюшка обратился к Коляну, и вслед за ним весь класс и учительница повернули к нему головы.

Под этими взглядами мальчишка медленно поднялся со своего места: и чем выше становились его плечи, тем ниже опускалась голова.

— Покажи свою сумку.