Самои

— Укатали Сивку крутые горки.

И прибавил весело, повысив голос:

— Эх, жизнь-жизнь, хучь бы ты полегшала…

Егорке не понятна его весёлость, хотелось досадить немного:

— Ты, Фёдор, большой раньше был, а теперь мы скоро вровень будем.

— Усадка произошла. Старые растут в землю, молодые в небо. И ты, жениться будешь, подлаживайся — сколь лет жене до тебя расти, а то смотри, перегонит.

Фёдор часто сводил разговоры к женитьбе и отношениям с женщинами. Стоило какой девчонке окликнуть Егорку и поболтать немного, Фёдор уж зубоскалит: когда свадьба? Матрёна вставала на защиту деверя, кляла мужа Богом, а тот смеётся, оба, мол, безбожники: он — неверующий, она — католичка.

— Кто у тебя нынче в почёте? — Фёдор хитро щурился, — Машка — потеряшка?

Егорка отмалчивался. Ладно бы сам бабником был, так нет — на свою Матрену не надышится, а брата шпыняет. Бывало, выпьет за обедом и начнёт внушать:

— Кончай, Егор, задумываться. Я знавал одного. Одолели его думы, так он руки на себя наложил.

Егорка сердится на брата, молчит, непроницаемо для чувств каменеет лицо. Чаще всего это состояние овладевает им, когда сестра Нюрка, придравшись к чему-нибудь, ругала его, а мать защищала, и обе то и дело обращались к свидетелям, доказывая свою правоту. Те втравливались в препирательства, и заводилась свара, от которой только и было спасение в дремотной отрешённости.

Лаяться Нюрка всегда найдёт повод. На днях увидала его с мальчишками, играющими в войну, и наскочила дома:

— Ты, лешак запечный, накликаешь, накликаешь войну…

Нюрка боится войны: у неё жених в солдатах.

— Э-эх, детки-детки, — сетует мать, — что ж вас мир-то не берёт?

— А что она на меня, как нелюдь, бросается, — в голосе Егоркином тонкой струной дребезжит слеза.

— Нелюдь, — Наталья Тимофеевна качает головой. — Разве ж можно так ругаться? Нелюдями кого зовут? Не знаешь? То-то. Это враги людской породы. С нелюдями разве сладишь? Сколько раз побеждали люди, опосля всё равно их верх был. Почитай, всю жизнь напролёт их верх, а ты на сестру так…

За думами прошла обида на брата, захотелось подлизаться:

— Ты, Фёдор, у нас молодец: за что ни возьмёшься — всё получается. И храбрый, как герой.

— Просто я — трудяга. Мы, Агаповы испокон веков труженики. Герои, братец, — дерзкие люди, всесторонней храбрости. Казаки, к примеру, готовы в любой час голову свою сложить за Отечество. Зато и жизнь у них была достойная, не нам чета. Оттого и гонору им не занимать стать…

Фёдор сумел-таки мокрыми пальцами завернуть самокрутку, затянулся дымом и перевёл разговор:

— Санька-то чё пишет?

О ком, о ком, а о Саньке Егорка скучал. Несладко, видно, и ей живётся с плешивым Андрияшкой: любой случай подгадывает, чтобы у матери побывать. А теперь вон письмо прислала. Это при её-то трёхклассовом образовании! Но Егорка его лучше любой книги читал и перечитывал, запомнил наизусть:

… " Вроде недавно прощались, а почему-то блазнит — давнёхонько. Ничего, за меня не страдайте. Уход в больнице хороший, кормёжка справная, лечение старательное…"

Пишет из Троицкой больницы, а как туда попала — догадайтесь сами. Может с дитём?

Выслушав Егорку, Фёдор вздыхает:

— Завейся горе верёвочкой…

Дождь истончился, хоть и не исчез совсем, но поредел настолько, что стал неприметен промокшим путникам. Тронулись дальше. Долго ехали полем. Вдруг Фёдор придержал коня.

— Смотри — заяц, — ткнул он куда-то пальцем.

— Где, где? — Егорка, привстав на колени, вертел головой. — Не вижу.

Вокруг пожелтевшее поле, спутанная и выбитая скотом трава, во многих местах почерневшая. Откипевший ковыль легонько тряс седою бородой под дождевыми каплями. Воздух пах сыростью, гнилью и лишь тонкий аромат полыни приятным волнением отзывался в груди. Но где же заяц? Между тем, Фёдор достал из-под кошмы ружьё, проверил заряд, неторопливо прицелился во что-то, только ему видимое, потом опустил ружьё, стёр ладонью дождевые капли с воронёного ствола и, вскинув приклад к плечу, почти не целясь, выстрелил. Будто кочку сорвало с места — серый ушастый комок подпрыгнул из травы и, упав, забился на одном месте. Егорка спрыгнул с телеги и стремглав помчался за добычей, а Федор и не смотрит, занятый ружьём.

В Петровку въехали в промозглых сумерках. Егорка удивился:

— Народу никого.

— Дрыхнет народ-то. Это нам с тобой забота, а колхозник, он же что? Он отдыхать любит. А что, брат, не выпить ли нам с устатку? Гульнём с дороги!

Егорка знал — шутит Фёдор. Выпить он и так выпьет, лишь за стол сядет. Конечно, Матрёна ждёт их с чем-нибудь вкусненьким, но домой надо. Мать волнуется, ждёт, да и спать хочется — мочи нет.

Дома ничего, о чём мечталось — ни тепла, ни сытости, ни спокойствия. Мать в полумраке у стола, лишь подняла взгляд на вошедшего и вновь уронила голову. Что-то стряслось! Не часто она такая. Егорка молчит, сопит, раздеваясь, оглядывается по углам — где же Нюрка? На его вопросительный взгляд мать болезненно морщится и машет рукой:

— Гости у нас ночуют. Нюркин-то кавалер с нею же и спит…

Краска стыда жаром прокатилась по Егоркиным щекам, будто увидал что-то неприличное.