Самокритический автопортрет

Когда после выхода в свет «Доктора Живаго» и присуждения Пастернаку Нобелевской премии, в советской печати по заведенному ритуалу началась травля поэта, и возглавивший компанию Союз писателей устроил собрание-судилище, на котором советские писатели должны были предать Пастернака анафеме. Писателям, верным режиму, это ничего не стоило, поскольку было вопросом рутины, к чему они привыкли за десятилетия сталинской практики. Но для тех советских писателей, которые совсем не были настроены «антисоветски», а просто не входили в категорию холуев власти и верили, что после 1956 года началась какая-то новая жизнь, - для них вызов на это собрание был драмой. Некоторые из них под разными предлогами уклонились от участия в нем и не опозорили себя швырянием грязи в поэта, который к тому же был их кумиром, но Слуцкий был вынужден участвовать в этой вакханалии надругательств и выстрелил по мишени, пусть и с некоторой долей сдержанности. Когда несколько дней спустя Веэс по обыкновению встретился со Слуцким, тот был в жалком состоянии, как будто стыдился своего поступка перед молодым иностранцем, с которым у него установились отношения полного доверия. Правда, и до этого выступления Слуцкий считал «Доктора Живаго» слабым романом, но речь на том собрании шла совсем не о литературной критике. Движимый искренним порывом, Веэс даже пытался оправдать поступок своего друга, чтобы восстановить равновесие в их отношениях и не бередить его чувства «вины», которую другие коллеги Слуцкого не скоро ему простили. Но эта история глубоко задела Веэса, считавшего личную независимость самым ценным, что только может быть, и поэтому он часто задавался вопросом, а как бы он сам повел себя в сходной ситуации, будь подданным режима, подобного советскому? И отвечал себе: нет, не поддался бы. А вот была ли это настоящая уверенность?

Если участие в культурной жизни оттепельного периода и поездки, совершенные по стране в далеко не обычных для СССР условиях, останутся за пределами воспоминаний Веэса, то в публичную часть войдут три момента, которые определили его отношения с советскими властями, разумеется, партийными. Как уже говорилось, когда Веэс приехал в Москву, чтобы учиться в аспирантуре, он уже был под подозрением властей. Некоторое время спустя, по его вине или, лучше сказать, инициативе, недоброжелательство к нему проявилось самым прямым образом. Дело в том, что 4 июля 1958 года Веэс женился на русской девушке, с которой вместе учился, - Кларе, с которой до сих пор счастливо живет и, чтобы закончить со сведениями о его гражданском состоянии, которая родила ему двоих детей. Подумаешь, скажут, что в этом такого? Только вот за несколько месяцев до заключения законного брака местный дон Родриго20 объявил, что этому браку никогда не бывать. Сей субъект был Борис Пономарев, ответственный в руководстве КПСС за отношения с итальянской компартией (напомним, кстати, что в качестве главы Международного отдела ЦК он был одним из самых ярых приверженцев советской авантюры в Афганистане, так как считал, что эта страна «готова для социализма»). В те времена смешанные браки с «капиталистами» являлись редкостью, но в данном случае противодействие было связано с идеологией: хотя Веэс и был коммунистом, он имел репутацию «ревизиониста» (сам Веэс считает себя прирожденным «ревизионистом»). Как такой тип смеет жениться на «образцовой» советской студентке? Веэс помнит долгую встречу с Пономаревым, лысым человечком с гитлеровскими усиками и излучавшими презрительное негодование маленькими ледяными глазками, когда он говорил, что Веэса отправили в Москву учиться, а не за чем другим. Веэс не имел больше удовольствия лицезреть этого индивида, а более благосклонные персонажи, курировавшие итальянских студентов в Московском университете по заданию ИКП и КПСС (тогда все, за исключением Веэса, единственного аспиранта, были студентами), как и политэмигрант Джованни Джерманетто21 , дали ему понять, что он нарвался на большие неприятности.