Самокрутка

Минут через пять княжна вышла к отцу, поздоровалась сухо и молча, и скорее отвела от него лицо. Слёзы навернулись ей на глаза. Так ли, бывало, встречалась дочь с отцом в прежние годы. Ребёнком, она просыпалась, в кроватке и всякий раз находила себя окружённою всякими безделками и игрушками. У подушки, на одеяле, в ногах, на стульях около постели, всюду лежали подарки. А первое лицо после Солёнушки, появлявшееся около неё, и бравшее её на руки, в одной рубашонке, был отец.

Постарше, она одевалась и бежала скорее сама к отцу за подарками, и иногда, наоборот, его заставала за туалетом и тут, играя, трепала иногда букли его парика, который он надевал для парадного в доме дня, и шаля обсыпала себя и его целым столбом пудры.

Затем, уже барышней-девицей, она являлась в кабинет и если шла по дому более степенным шагом, то с той же детской резвостью кидалась на шею баловника-отца, обожаемого ею.

И всегда с тех пор, что она помнила себя, они тотчас вдвоём, в парадной голубой карете, с бархатными козлами, на которых сияли серебряные гербы князей Лубянских, с гайдуками на запятках, ехали в церковь. А красивые под масть кони, белые как молоко, запряжённые цугом, статно выступали вереницей и шли не шибкой рысью, а какой-то торжественной полурысцой, лихо крутясь, но тихо подвигаясь, топчась на месте, отбивая трель копытами по земле. Этот экипаж и этих лошадей запрягали не более десяти раз в году, в особо торжественные случаи.

И теперь подали ту же карету и князь весело спустился, по лестнице на подъезд, а дочь печально последовала за ним.

Спустя часа два, Лубянские вернулись домой, едва перемолвившись несколькими словами за всё время, и вошли в. залу. Князь особым голосом, с оттенком волненья, сказал дочери, направлявшейся на свою половину:

— Пройди ко мне, Анюта.

— Сейчас, батюшка. Я только зайду к себе переменить башмаки. Они жмут.

— Нет. Пройди за мной. Успеешь после. А то, глядя гости нагрянут и не дадут мне...

Князь не договорил. Слёзы показались у него на лице голос оборвался и он вдруг, крепко обняв дочь, припал губами к её лицу.

— Батюшка... — вымолвила Анюта, порывом прижимаясь вдруг к отцу. И многое сразу, поневоле, само собой, сказалось в этом одном слове, в звуке и оттенке голоса растроганной девушки. С сердца сорвалось это слово и князь понял всё, что оно сказало. Если тут и была доля упрёка, отклик пережитого за последнее время горя и отчаяние, то любви всё-таки было много, было больше всего.

— Иди, иди... — заспешил князь, отрываясь от дочери и будто испугавшись за себя.

Минуты ли слабости побоялся он, объясненья, просьб и слёз её! Или другого чего-нибудь?

И идя в кабинет, князь, немного волоча больную ногу и пристукивая палкой по паркету, обернулся два раза на дочь — узнать, идёт ли она за ним. Анюта шла, не отнимая платка от глаз, её сердце, как бы закалившееся за последние дни, вдруг смягчилось теперь. Она чувствовала в себе уже не едкое, отчасти озлобленное горе от всего случившегося между ней и отцом, а тихую печаль, даже более. Готовность пожертвовать своим счастьем! Отказаться от Бориса, но конечно остаться с отцом и жить по-прежнему, не отдавать жизнь ненавистному, глупому человеку.

VIII

Не поднимая головы, тихо вошла Анюта за отцом в его кабинет, предполагая, что он зовёт её за обычным подарком.

"Я скажу ему всё... — думала она. — Я скажу ему и упрошу его. Я признаюсь во всём. Пускай я останусь так и потом пойду в монастырь. С ним, пока он жив, а после него в келье..."

Внезапно раздавшийся голос князя, громкий, суровый, холодный, даже с оттенком какой-то будто вырвавшейся наружу злобы, заставил княжну вздрогнуть и поднять голову. Она была на пороге кабинета отца, а он уже вошёл и остановился в двух шагах пред ней.

— Извините, странно звучал этот голос. Это может быть в Питере обычай: ни свет, ни заря в дом являться и без хозяина располагаться в его покое.

Пред князем стоял, поднявшийся при их входе с места, в мундире и ленте — сенатор Каменский.

Смутясь и оторопев, он даже не кланялся, а стоял,широко тараща маленькие белесоватые глазки.

Княжна затрепетала вся — сама не успев сообразить, почему. Сердце обрадовалось, прежде чем разум понял внезапно случившееся.

— Простите, князь... Я...

— Теперь десять часов, — продолжал князь. — Мы с дочерью помолились в храме, у нас маковой росянки ещё во рту не было... Позвольте же нам, по-семейному, вдвоём, чаю напиться, без чужих людей. Гостям своё время во дню будет.

— Простите, князь, — бормотал Каменский, красный как рак. — Я хотел прежде всех... Я в качестве наречённого... Вас и княжну я хотел с днём... Я ошибся временем.

— Да вас, извините, и швейцар верно не видал? Как же он мне, негодница, не доложил.

— Он точно, князь. Его не было, когда я подъехал.

— Увольте, ваше превосходительство. Я старик и упрямый! Да и меняться в мои годы мудрено. А я двадцать лет в нынешний день привык утро проводить вдвоём с дочкой.

— Простите, Бога ради... — замахал сенатор руками, и не кланяясь, не подходя, пробрался боком мимо князя и Анюты и чуть не побежал вон из дому.