Самокрутка

Все четверо сели вокруг стола, где был накрыт чай. Князь стал шутить с Агашей, спрашивая, что она видела, во сне. Вскоре после этого явился Борис. Князь принял его в объятья и горячо расцеловал. Анюта тоже поцеловалась со своим племянником и опять тихо заплакала. Наступила снова тишина. Никто не знал, что сказать, и это всех стесняло. Молчанье прервал князь, собравшись одеваться, чтобы выехать.

— Ну, ступайте в парадные комнаты. Принимайте гостей, оставляйте на обед. А я поеду к нашему наречённому, выпрошу прощенье и привезу с собой.

Выйдя от князя, Настасья Григорьевна заговорила первая и забурчала:

— Это не подарок... Образами не дарят. Старый человек, а что делает. Свет на выворот!

— Батюшка меня благословил на брак, — вымолвила. Анюта и взглянула на Бориса. — Ведь сегодня объявлять будем всем о моей помолвке.

— Всё равно. Образами нельзя...

— Что ж! — прервал Борис свою мать и обращаясь к Анюте. — Пускай! Объявляйте! Так и следует. Пора объявлять. Ведь всё готово.

И он глядел на Анюту пристально.

— Что готово? — произнесла она тихо.

— Всё. Всё готово! Хоть сейчас венчаться! — повторил Борис. Анюта поняла и вздохнула.

— Что ты путаешь, чего готово, — забурчала Настасья Григорьевна. — Ничего не готово. Чулка одного нету, не то что приданого. Что ж ей, как найдёнышу за бобыля выходить, в дарёной сорочке, да в прокатных сапогах. Агаша не богатая у меня невеста, а замуж пойдёт — я по моде кроить да шить-то буду. Всех засажу. А тут княжна... Объявят... Обручат. А ей даже и на обрученье нового платья нет. В старом выйдет. И срам, и грех. Нет, видно, в столицах басурманятся люди. Пройдёт ещё мало и отатарятся все русские дворяне. Козами оденутся, по-звериному заговорят как немцы, и веру свою всю шиворот на выворот вывернут. Не то христиане, не то болване. Не Богу, а истукану молиться учнут, как сто лет назад, сказывают, в Киеве на Днепре было — истуканам люди кланялись и огонь ели.

Долго бурчала Настасья Григорьевна, но её никто не слушал.

Княжна глубоко задумалась, держа мокрый от слёз платок около побледневшего лица и снова горящих лихорадкой глаз. Борис, молча, печально смотрел на неё, не отрывая взгляда, и нерадостные мысли роились в его голове.

Одна Агаша была одинаково спокойна, бодра и весела. Она отошла к окнам и смотрела на двор...

— Гости! Гости! — воскликнула она вдруг и подпрыгнув захлопала в ладоши.

— Пойди к себе. Умойся, — заспешила Настасья Григорьевна. — Видать, что плакала. Нехорошо.

— Пускай все видят... — тихо отозвалась княжна.

IX

После первых гостей, вошедших в дом и принятых княжной — кареты, колымаги, брички и всадники, не переставая, появлялись на дворе. Одни выезжали и давали место другим.

И как всегда, в этот день, ежегодно, вся Москва перебывала здесь, поздравляя "крымку", как звали княжну за глаза разные маменьки разных дочек. Для мужчин, стариков и молодёжи Анюта была и за глаза "красавицей писаной", только чересчур уж о себе "возмечтавшей" и разборчивой невестой-приданницей.

Князь, вернувшийся вскоре с Каменским, стал принимать вместе с дочерью.

На этот раз знакомые и люди, считавшие себя роднёй князя, и приятели, и тайные враги, дамы и мужчины, все были одинаково поражены новостью.

Ходил уже слух в Москве о том, что в доме князя "что-то неладно", и что будто Лубянский, упрямица и загадчик, любящий загадки загадывать Москве, т. е. озадачивать знакомых чудачеством и неожиданными выходками — теперь прочит выдать дочь за небогатого да и не очень знатного петербургского сановника, который княжне в отцы годится. Но этому слуху никто не придавал веры. Много раз уже сочиняли праздные люди на князя всякую всячину, кто по болтливости, кто по злобе. И вдруг теперь, в день рожденья своей дочери, князь, принимая гостей, представлял всем наречённого зятя, сенатора Камыш-Каменского.

Почти все отвечали изумлёнными, широко открытыми глазами и неловким молчанием… И всё это заметили. Сам князь замечал, как озадачил гостей. Один сенатор улыбался во весь рот, хохлился как индейский петух, и счастливый, не замечал ничего. Он не видел даже того, что давно видела даже Настасья Григорьевна, а именно — злую, надменную улыбку, не сходившую с лица княжны.

Теперь днём, при приёме всеобщих поздравлений со днём рожденья и с выходом замуж, в гостиной была уже не та Анюта, которая рыдала по утру у киоты, благословляемая отцом. Опять сказалась громко, явно и сознательно заговорила в ней "крымка" по прозвищу, или дочь юга, сильная волей, на вид будто злая и бессердечная, но в действительности пылкая нравом.

— Княжна, гляди, как осатанилась! — замечали некоторые.

— Не сдобровать ему с ней! — шептали маменьки, глядя на совсем не подходящую друг к другу парочку, ни по внешности, ни по летам, ни по состоянию.

— Что ж у него? Какой же это жених для княжны? — говорили мужчины. — У него одна лента через плечо. Невидаль! Сановник он не Бог весть какой. Блюдолиз Разумовских, благо тоже Хохландии уроженец.

— Задаст она жару этому индюку! Ведь насильно выдают.