Самокрутка

— Молчи, простофиля. Твой Хрущёв от Агаши без ума, без памяти. Вру? Ну вот увидишь, простофиля. Старого воробья на мякине не поймаешь. А я старый воробей. А на вашей мякине в ваши года и муху не поймаешь. Вы влюбитесь, так у вас в глазах набат во все колокола! Мёртвый услышит да увидит всё, а не то что живые люди.

Чрез минуту князь выговорил:

— Всё будет слава Богу. Ввечеру поеду к новому графу Ивану Григорьевичу Орлову за вестями. Всё славу Богу. Вот жаль мне только опоёных. Зря люди погублены. А нельзя было. Боялся, увидят Анюту, да задержат, да прибегут меня подымать: что, мол, барышня бежать собралась. А меня-то давно дома нету. Я тоже убежал.

— Как дома нет? — удивилась Анюта.

— Да ведь я-то был тогда уже в Лычкове, глупые.

— Стало быть в храм вы прежде нас вошли, коли мы вас не видали? — спросил Борис.

— Вестимо. Я выехал из Москвы за целый почитай час до вашей милости, г. сержант. Боялся, что где заплутаюсь, то вы меня на дороге нагоните. Я скрывался ведь от вас больше, чем вы от меня. У вас помощники были, и явные, и тайные. А у меня в заговоре один поганец Ахметка был. Хотел Солёнку взять — да побоялся её бабьего языка... Ну да вот... всё, славу Богу, обошлось. Одно обидно: трое слуг верных пропало от Ахметкиной бузы. Что делать? Бог простит... Сами пили... Но главное... Главная моя обида и что меня тревожит на смерть — вы и не знаете ещё... Но ты, Борис, не бойся. Бог милостив.

— Матушка? — спросил Борис.

— Да. Твоя мать... Не ладно...

— Я именно хотел спросить вас, — что она? Можно сейчас к ней или обождать.

— Обожди малость. Там доктор и фельдшер кровь пустили ей. Бог милостив.

— Да что с ней приключилось?

— От перепугу, что ты в Сибирь уйдёшь за то, что на тётке своей женился... Что делать! Я виноват опять, А можно ли было её в секрет взять, да ей поверить такое дело? Сам посуди... Она бы меня выдала ни за грош. Ну, да Бог милостив. Встанет...

XV

Все радужные мечты всех обитателей дома сбылись. Чрез неделю после побега Анюты из отцова дома и тайного венчания молодые делали официально визиты знакомым т. е. всей Москве, в парадной голубой карете с белыми как молоко конями — шестериком, цугом. Они приглашали всех на пир горой, на который князь Артамон Алексеевич ассигновал десять тысяч. Даже на дворе князя расставлялись лавки и столы, так как предполагалось целый день угощать, кормить и поить прохожих, пока всё не будет съедено и выпито.

Москва, собираясь на пир, всё-таки почти поголовно раздирала на части "загадчика" князя и его "Крымку" за их финт. Князь слишком был счастлив и лицо его слишком сияло, а старые глаза слишком горели — чтобы кто-нибудь мог поверить теперь его комедии. Все поняли и догадались.

Люди рассудительные и добрые говорили:

— Что ж. И прав, и чист. Стал бы просить разрешения, наверно бы отказали наотрез. А тут дело сделано молодёжью. Он в стороне! Да и дни торжественные — простить и надо! И простили. И правы они! В дураках то мы — что сенатора на обеде поздравляли.

Полученное прощение было вдобавок не простое, а царское. Сама царица рассудила дело. Она сказала, что вообще впредь браки в этой степени родства надо разрешить совсем, так как католики и протестанты — те же христиане — а допускают браки даже между двоюродными братьями и сёстрами. И впредь указано только для приличия — обращаться за разрешением местного преосвященного, которое он и должен давать, не запрашивая о том Синод.

Молодые были на седьмом небе!

Князь же заявил, что если дети на седьмом, то он на восьмом небе, потому что всё у него вышло по писаному. Разумеется, и судьба помогла. Не скончайся императрица Елизавета, то сильный её вниманием московский преосвященный никогда бы не допустил признания брака, а добился бы его расторжения. Впрочем, тогда князь и пробовать бы не стал.

Настасья Григорьевна, у которой сделался лёгкий удар при известии — оправилась довольно быстро, благодаря кровопусканиям в изобилии, а главное благодаря известию, которое заставило её даже расплакаться.

— Сама царица разрешила брак!..

До той поры Борщёва не могла привыкнуть к мысли, что её сын преступил законы "божеские и человеческие", как говорили и повторяли в Москве праздные и злые болтуны. Всё однако замолчало и притихло, когда императрица сама решила вопрос.

Говорили даже, что на предстоящем бале в дворянском редуте или собрании, государыня заранее уже приказала себе показать смелых молодых "загадчика" князя Лубянского.

Но изредка Настасья Григорьевна охала всё-таки, в особенности когда раздумывала о браке сына на родственнице.

— Как же это, родимые, вдруг сказала она однажды. Ведь коли Бог им сына даст, ведь он отцу и сын будет и двоюродный братец. А Анюте и сыном будет приходиться и внучком.

— Что из того! — шутил князь. — У меня на то Анюта и молодец. Как Бог ей сынка даст, то она, не в пример прочим, зараз станет матерью и бабушкой.

— Так уж вы, дяденька, теперь, Борюшке-то не дедушка, а тесть? — снова говорила Борщёва. — И я-то чрез этот брак, не то Анюте двоюродная сестра, не то свекровь. Ведь я ей свекровь!!