Самолет уходит в ночь

— Просто обидно, — говорил он. — Мы совсем немного не долетели до своего аэродрома. А в небе, видели, какая была каша? Вот и приняли самолет противника за свой. Он беспрепятственно подошел к нам вплотную. Первым открыл огонь и поджег. Нас-то парашюты спасли, а машины нет. Теперь «безлошадные»...

Такое, к сожалению, тоже случалось... Фашистским истребителям удавалось пробраться к нашим аэродромам, и они делали свое коварное дело — били нас, как говорится, из-за угла нашего же дома. Печально, но факт. Вот и этой ночью наш полк таким же образом потерял самолет. Утешало одно: фашистских машин мы наломали во много крат больше.

И наломаем еще!

Пролетая над донскими степями, мы ежедневно видели багрово-черные клубы дыма, простиравшиеся на многие километры с севера на юг. Гигантское огненно-дымовое цунами, вынырнувшее не из глубин океана, а из земли, катилось на восток, поглощая все живое, что встречалось на его пути. И трудно было сказать, откуда появится сила, способная остановить эти волны войны.

После наступления фашистов под Москвой это была самая тяжелая пора войны. Но там, у стен столицы, мы остановили врага. Повернули вспять кипящий вал. Верили, что так же будет и здесь. Но для этого надо бросать все силы.

Поэтому и вызвал у меня удивление один необычайный и, как вначале показалось мне, странный приказ командования. После возвращения с очередного задания я прибыл в штаб полка доложить о результатах полета. Выслушав мой доклад, командир не торопился меня отпускать.

— Скажите, — неожиданно спросил подполковник Ми-крюков, — вас удовлетворяет испытанное вами приспособление, увеличивающее дальность полета бомбардировщика?

— Да как вам сказать. Вообще-то, конечно, удовлетворяет, — ответил я, не понимая, к чему командир клонит. И добавил: — Да только ни к чему оно сейчас.

Но Микрюков будто меня и не слышал.

— Значит, вы считаете возможным полет на предельный радиус в глубокий тыл фашистов?

— Если с подвесными бензобаками, то, пожалуй, такой полет возможен, но...

— Что «но»?

— Нужен ли он сейчас? Фашисты — у стен Сталинграда. И все наши силы бросают туда.

Я разговаривал с командиром полка, даже не подозревая, что уже, по сути, получил его приказ.

— Ошибаетесь, товарищ капитан, — сказал Микрюков. — Именно сейчас и необходимо нанести удар по гитлеровскому логову.

Он вышел из-за стола:

— Все понятно?

Я удивленно пожал плечами:

— Н-не совсем...

— Как? А о чем же мы здесь толкуем столько времени? Готовьтесь к полету на самый предельный радиус, товарищ капитан!

Так вот оно что! Я вытянулся по стойке «смирно» и слегка пристукнул каблуками:

— Есть на самый предельный!..

Так в полку началась подготовка к полетам на полную дальность. Техники устанавливали приспособления, позволяющие увеличить запас топлива для двигателей, заменяли моторы, расходовавшие масло больше нормы. Оружейники шептались, что скоро привезут какие-то специальные бомбы повышенной разрушительной силы. А летный состав клеил новые карты различного масштаба с территорией Германии, Венгрии, Румынии... Но куда полетим — никто ничего не знал. Мы терялись в догадках.

Ждем приказ. Наконец получаем его:

— Снять подвесные бензобаки, на их место подвесить тяжелые бомбы.

Совсем не то, что ждали. Значит, летим бомбить обычные цели. И точно: отправляемся на задание недалеко от линии фронта. Возвращаемся — снова команда:

— Подвесить бензобаки.

А через некоторое время опять:

— Снять бензобаки, подвесить бомбы.

И мы получаем задание нанести удар по вражескому аэродрому, железнодорожному узлу или по скоплению войск противника. Откровенно говоря, в авиации к таким штукам привыкли. Боевое задание меняется довольно часто, и даже в ючение не только суток, но и часов. И каждый раз самолеты, экипажи готовятся к различным вариантам полета. Иногда все это кончается полным отбоем. Тогда бомбы снимаются. Мы прячем в планшеты карты. Идем в столовую, а прежде чем отправиться спать, собираемся в большой полковой землянке.

Так было и в этот раз. Мы подготовились, а команды на взлет все нет и нет. Все экипажи находились здесь же, в полковой землянке, освещенной электрическим светом от аккумуляторов. Сначала беседовали, шутили. Так продолжалось и час, и второй. Особенно усердствовал наш полковой врач капитан Анатолий Гаврилов. А считался он в полку балагуром номер один. Играл на всех музыкальных инструментах, в том числе на ложках и на расческе. Пел. Танцевал. Но вскоре и ему это неопределенное ожидание наскучило. Потянуло на сон. Одни начали дремать сидя, другие улеглись на столах. На одной из скамеек, растянувшись во весь свой богатырский рост, лежал Гаврилов. Рядом стояла его медицинская сумка, на носу — очки, с которыми он никогда не расставался.

Никто даже не пошевелился, когда со скрипом открылась дверь и в землянку вошли два друга — капитаны Робуль и Бикмурзин. Один остался у выхода, а другой подошел к полковому врачу. Наклонился над ним. Что-то там сделал и отошел на цыпочках. Потом шепотом сказал:

— Готово... Бикмурзин, остававшийся у двери, что есть силы подал команду: