Самолеты на земле — самолеты в небе

— Мы оба работаем. — И, точно вспомнив, что гостю следует показать сад, добавил: — Пойдем, посмотришь пробковое дерево.

Их было несколько — толстых, словно оплывших жиром стволов, кем-то обгрызенных снизу.

— Это не мыши, — улыбнулся Чаплин в ответ на замечание гостя. — Многие экскурсанты стараются отковырнуть кусочек коры на память, хотя это и не разрешается. Хочешь, отковырни и ты.

— Зачем?

— Ну, выбросишь потом. Зачем другие отковыривают?

Пробковые деревья, с одной стороны, чем-то напоминали роскошные, все в перевязках, обнаженные тела рубенсовских картин, с другой — болезненную полноту беззащитного кретина, над которым издеваются, которого исподтишка щиплют не знающие милосердия злые мальчишки.

Они походили еще немного и поднялись наверх. Отсюда было видно море в том месте, где оно соединяется с небом, блеклая, размытая полоска неподвижной воды.

— Хорошо здесь, а?

— Да, — сказал Чаплин, — только экскурсантов много. Сейчас меньше, а летом очень уж много.

Они прошли мимо посаженных вдоль дороги олив с блестящими листьями и множеством плодов, похожих на очень мелкие сливы, только в отличие от слив плоды эти имели коричневый цвет. Воздух вокруг был легкий и свежий, тогда как под секвойями густыми пластами лежали тяжелые испарения.

Потин отметил про себя, как по-прежнему уверенно шагает его приятель, как легко ориентируется он на местности, а его сильная фигура на фоне деревьев и трав невольно вызывала в памяти кадры старых приключенческих фильмов. Почти забытый образ героя детства, покоряющего природу с ее непроходимыми джунглями, дикими зверями и зарослями бамбука, вырастающими за одну ночь. Героя, который бы победил и выжил, окажись даже на необитаемом острове. Только как он мог жить в ботаническом саду?

Чаплин увел гостя в круглую побеленную беседку с несколькими скамейками, обращенными в сторону густо поросшего склона. Склон был таким крутым, что вершины деревьев, росших почти рядом с беседкой, находились ниже уровня площадки. Солнце садилось. Света стало меньше, цвета углубились и потеплели, а прибрежные холмы и горы стали темно-вишневыми, покрывшись полупрозрачным матовым налетом.

— Эти деревья, — сказал Потин, указывая на ливанские кедры, — напоминают Осаку.

— Да, пожалуй, — согласился Чаплин. — Я, ты знаешь, впервые увидел ливанский кедр сразу после войны на почтовой марке. Маленькая была марка с белым кантом, и на розовом фоне изображено это дерево.

Они снова кружили по аллеям парка до тех пор, пока свет дня не начал оседать на землю вместе с пылью, поднимаемой уборщиком, подметающим дорожки. У поляны, сплошь заросшей мелким курчавым растением, росло большое дерево, и поэтому все, что было внизу, казалось особенно низким и невзрачным.

— Обрати внимание, — сказал Чаплин, — любопытная травка.

Потин нагнулся и прочитал табличку:«Лох, Eleagnus». Но это оказалась не трава — скорее мелкий кустарничек, который почти стелился по земле, закрывая ее так плотно, что самой земли не было видно. Потин потрогал рукой упругие листья.

— Чем же она замечательна?

— Тем, что имеет знаменитого родственника. Есть еще другой лох: большие кусты с серебристыми листьями.

— Оливы?

— Пшат. Вспомни Бюракан: ты ведь ездил к Амбарцумяну летом. Они растут по дороге из Еревана в Аштарак и особенно по обеим сторонам отходящих от основного шоссе дорог.

— Пшат? — переспросил Потин.

— Узкие длинные листья. Когда ветер, то кажется, что блестит вода. Так что эти лохи вот какие, а те…

— Все по Дарвину, — заметил Потин.

Они как раз подошли к горке с кактусами, растущими на камнях, в тех привычных и естественных для них условиях, в которых любое другое растение погибло бы или в лучшем случае влачило жалкое существование. Особенно выделялся центральный, самый крупный кактус — неуклюжий, колючий гигант. Туго налитые листья свидетельствовали о том, что почва под ним бедна и суха. Смысл его существования заключался, видимо, в противодействии засухе, в одолении живой природой немощи иссякшей земли. Казалось, он был чужим среди буйно зеленых, жадно поглощающих влагу растений.

Обилие впечатлений утомило Потина. Вернувшись к беседке, из которой открывался вид на море, они обошли ее стороной и поднялись выше.

— Там наш дом, — показал Чаплин и, словно желая поскорее договорить то, о чем не хотел говорить дома, спросил:

— Мою тему кто-нибудь продолжает?

— Я же говорил: Гриша. Это часть его докторской. Понимаешь, не он, так другой. Ведущая тема лаборатории. Кто-то должен был взять ее завершение на себя.

Чаплин мельком взглянул на солнце, которое стояло совсем низко, и его глаза погасли, когда он обернулся к гостю. Похоже, что перегорел волосок электрической лампочки, накалившейся сверх меры и как бы вложившей в эту вспышку все возможности, рассчитанные на долгую службу.

Все-таки Потин не мог представить себя на его месте. Осесть вот так, на годы. «Нет, — убеждал он себя, — это не только обстоятельства, но и какая-то инертность, покорность судьбе. Ведь он был способнее других, удачливее любого из нас».

— Гриша? — переспросил Чаплин.