Самоликвидация

Она не договорила. У нее вдруг кончились силы — как будто без всякой связи с ее словами. Но тем более я был ошеломлен этим. Она едва успела спрятать лицо в ладони; ее затрясло от сдавленных рыданий. Должно быть, она сжала зубами носовой платок: плач был глухой, прерывистый. Кешерю, растерянный и беспомощный, наклонился к ней, пытаясь утешить.

— Пойдем отсюда… Пойдем, — прошептала Юдит.

Они встали. Кешерю заплатил за кофе. Потом взял Юдит под руку.

Я просто привел ее домой. Сюда, к себе. Самым естественным образом. Без всяких низменных задних мыслей. Да и куда я мог еще ее отвести? Она шла со мной без сопротивления, без возражений. Я спросил, могу ли я сделать для нее что-нибудь. Не хочет ли она привести себя в порядок, не желает ли что-нибудь выпить?

— Что? — спросила она.

— Ну… скажем, водки.

Но я видел: она и слышит, и не слышит меня. Она огляделась.

— Все еще здесь живешь… Ничего не изменилось. Даже ремонт с тех пор, наверное, не делал.

— Не делал. А надо бы, — заметил я, между прочим. — Садись, садись, — подтолкнул я ее, чтобы она не стояла на пороге.

— Сюда? — спросила она, останавливаясь перед бархатным креслом. Она уже улыбалась. Чтобы сохранить спокойствие, я подумал, что везде есть какое-нибудь «то самое» кресло, «то самое» канапе, везде есть какой-нибудь «тот самый» предмет обстановки. Я снова спросил, не хочет ли она выпить.

Она устроилась в кресле. Лицо у нее было задумчивое.

— Водка. Черешневая палинка. Смешанная фруктовая палинка… — принялась она перечислять с мечтательным видом.

— Старые добрые времена, — попробовал я поддержать шутливый тон. Она не ответила. Но сразу как-то подобрела, стала совсем как в те, старые времена.

— Как ты живешь-то, Кешерю? — спросила она. Она всегда звала меня по фамилии, и в свое время мне это очень нравилось.

— Как частный сыщик из американского детектива, — опять попробовал я сострить.

— А как живет частный сыщик?

Тут я задумался:

— В одиночестве. В ожидании счастливого случая.

— И какого счастливого случая ты ожидаешь?

— Я? Ну разве что такого, какой еще могу упустить.

Она засмеялась.

— Любовь? — спросила она затем.

— А, брось.

— Женщины?

— Какая-нибудь профессиональная проститутка иногда. Иногда — литературная шлюха. Иногда — то и другое в одном бокале.

В груди у меня опять стало расползаться ледяное недоумение. С кем я разговариваю? И о чем? Ужасный это был диалог: мучительный, унизительный, невыносимый.

— Давай выпьем что-нибудь, — снова предложил я. Встал, открыл бар. — Дома только водка, — подвел я итог. Странно, но после этих слов лицо у нее вдруг изменилось: я бы сказал, протрезвело.

— Водку я давно не пью, — сообщила она с довольно мрачным видом. И мне ничего не оставалось, кроме как спросить:

— А что пьешь? Шампанское?

— Шампанское — да, пью.

— Поди, марочное? — сказал я.

— Да уж, «Дом Периньон», — кивнула она. Мы помолчали.

— Как-то фальшиво это все, Кешерю, — заговорила она снова. — Я ведь понимаю, куда ты клонишь. Только ни к чему это. Муж у меня архитектор, зарабатывает неплохо, живем мы душа в душу. Но суть не в этом. Совсем не в этом.

— А в чем? — спросил я, чувствуя, как наваливаются на меня отчаяние и сознание безысходности.

— Не знаю, имею ли я право говорить, — слышал я ее голос. — Когда я сижу в этом кресле…

— Говори, Юдит, смелее. Говори все.

— А ты не возненавидишь меня?

— А если возненавижу?.. Не все ли тебе равно?

— Не знаю, не отдалит ли это меня от людей. От всего на свете. От мира.

— Большая потеря… Мир — гнусная штука.

— Не знаю, можно ли… Если все учесть… Не знаю, грех ли это…

— Теперь ты меня заинтриговала, Юдит… Ну говори же наконец!

Несколько мгновений она еще колебалась.

— Я счастлива, Кешерю, — прошептала она, словно некую тайну поверила. Хотя тайна ее предназначалась вовсе не мне.

Когда она произнесла эти слова, я почувствовал себя обойденным, лишенным всего. У меня отобрали самое дорогое, хотя у меня ничего и не было.

Должно быть, тут я и потерял голову! Помню только какую-то горячую сумятицу, борьбу, насилие, тепло плоти. Грудь ее была у меня в ладони, палец другой руки через ткань белья тискал ее клитор. В конце концов я пришел в себя от того, что ничего не произошло. Что я держу в руках деревяшку, куклу, покойницу. И лишь тут осознал, что я делаю.

Я отпустил Юдит.

Мы молчали; так люди молчат, совершив нечто постыдное.

Я пробормотал слова извинения.

Она сказала:

— Знала ведь я: это слово невозможно произнести без последствий.

Затем:

— Не могу я с тобой переспать из одной ностальгии! Или во имя былой дружбы.

Затем:

— Я люблю своего мужа. И с тех пор как люблю его, и себя полюбила.

Полуотвернувшись друг от друга, мы поправляли свою одежду. Если правильно помню, я снова оправдывался.

— Совсем меня одолели прежние чувства, — сказал я.

Она как раз красила губы, держа перед собой зеркальце. На миг у меня возникло обманчивое ощущение, что мы с ней все-таки переспали сейчас. Наверное, это из-за губной помады. После наших свиданий она всегда подкрашивала губы.