Самому себе

Однако на том конце провода – тоже молчание.

– Ладно, извини. В субботу я, наверное, к тебе заскочу. Но, конечно, звякну предварительно. Спокойной ночи.

– И тебе… спокойной.

Понятно, сна уже как не бывало.

Лежу, ворочаюсь, то открываю, то закрываю глаза. Темнота вокруг – уже не просто темнота. Темнота – то, чего я страшно боюсь и гоню от себя даже в светлый, погожий день. Темнота – вечное горизонтальное положение, это – когда только две параллельные линии, ты и Земля; и не имеет ровным счетом никакого значения, родная она тебе или нет, круглая или не очень. Было такое слово в дореволюционных книгах -

“снохач”… Мое бредовое предположение-подозрение, отскочившее мячиком от стены после телефонного разговора, пусть даже с отрицанием “не”, теперь стало совсем другим – весомей, что ли, правдоподобней.

Я поднялся и тихо пошлепал в туалет, прихватив с собой сигаретку, дядьтонин янтарный мундштук и забытую Викой зажигалку. Я пошлепал в туалет прочь от ночных мыслей.

Оттуда прошел в ванную ополоснуть руки, открыл кран и задержался.

Стою, внимательно разглядываю каждый угол, будто вижу впервые.

Ванна у нас старинная, видавшая виды, на чугунных ножках в виде львиных лап; вся в трещинах, с облупленной эмалью, и зеркало ему под стать, и… Мое тело – тоже!

Стою и смотрю в зеркало. Как надоела мне эта дряблая глазастая оболочка, которую я не люблю и узнаю теперь с таким трудом! Я это – кто? Я – тот, что в памяти остался, с темной, а не седой кустистой порослью на выпуклой, мускулистой груди пятиборца, или этот помятый старпер на истончившихся пергаментно-бледных, безволосых ногах? Вот кого надо бы… А что?! Два ствола в рот – и все остальное, все, что после этого мига, уже не мое, уже не имеет ко мне никакого отношения. Гляжу на себя и спрашиваю в который уже раз: неужели дядька мой мог на родного брата донести?! Пока у нас в стране еще демократия, надо поднять отцовское “дело”. Поеду и все узнаю. И если есть там пусть не донос, а просто показания какие-то дяди Антона против отца, то… То дважды два и не четыре вовсе и я волен делать все, что захочу. А если нет там такого ничего, тогда… Тогда живые пусть и останутся живыми. Пусть.

Я закрыл кран. Я заглянул себе в глаза. Взгляд был такой же, как всегда. Ну, может быть, немного усталый, сонный; во всяком случае, никакого кипения вопросов под костяной чашей черепа в нем не прочитывалось. Всё. На все вопросы – ответ в “деле” отца под неизвестным мне пока номером, которое в “Сером доме на горке” лежит и дожидается меня с года моего рождения.

II

Что же о первом дне моего превращения сказать? Высоцкий лезет в голову: “День зачатия помню не четко…” Но ведь “зачатие” этого события не один день и даже не один год продолжалось. А вот от самого момента перехода Бог уберег: не помню ничего. Хотя какой же в таком деле – Бог? Скорей уж наоборот – Его Зеркальность,

Противоположность! Но в таком случае логично будет предположить, даже признать, что этой Противоположности тоже не чужды понятия добра, гуманности? Событие происходило под наркозом.

Ни ужаса, ни боли я не чувствовал, когда спросонья осознал себя в кромешной тьме лежащим на чем-то очень твердом и холодном, непривычно вытянув конечности. Потом перевернулся на живот, при этом поджал ноги под себя и ощущал полный комфорт в такой позиции. Как-то не так все, нет! И что это там сзади у меня?!

Вскочил я, взвыл от невозможной, навалившейся догадки! Вокруг послышалось рычание, лай… Неким раньше мне неизвестным чувством я ощутил опасность сзади, слева, успел покрепче упереться своими всеми четырьмя лапами – и устоял. Но много ли я выиграл от этого? Меня куснули в ляжки с двух сторон, пребольно тяпнули за ухо, угрозно зарычали в лицо… Я посчитал за лучшее прилечь, а еще лучше – мне бы вообще не подниматься! Хотел сказать: “Ну ладно, ладно…

Поучили. Все!” Но это и так сразу поняли, и даже еще раньше, чем из меня исторглось вместо слов какое-то поскуливание. Учителя, наставники по части норм общественного поведения ночью угрозно-вразумляюще еще немного порычали надо мной и, ворча, по своим лежкам разошлись.

Вновь воцарилась тишина. Только посапывание слышалось да время от времени кто-нибудь из моих новых собратьев выпускал газы. Болела пораненная лапа. Мне не спалось. А как могло иначе быть? В голову лезло все: от Апулеева осла и до булгаковского Шарикова. Но Шариков был Шариком и раньше, а господин профессор его лишь в это состояние возвратил. Вервольфы из германских сказок вспомнились. Тем волкам-оборотням и, кажется, нашим славянским тоже, для превращений нужно было перекатиться через пень с воткнутым в него ножом. А интересно, как это у них получалось? Хотя при помощи нечистой силы… И здесь неважно, что нечистая, главное – Сила! Она может с ножом и без ножа… Нет, нет, почему без ножа? Нож был. Был!