Самопознание и Субъективная психология

Ее можно назвать почти психическою диагностикою нормального состояния души, или лучше рефрактором, который тотчас показывает, согласны ли с ее требованиями наши мысли, чувствования и желания, и если не согласны, то в чем именно и какое произошло уклонение, чтобы потом восстановить направление силы уклонившейся и устремить ее к истинному совершенству человека.

Отсюда явствует, что достижение этой цели для нашей науки не безусловно; потому что ее дело только показать содержание высшей, так сказать, посылки психического силлогизма (Заменим это умное выражение на: задачу, которой является человек сам для себя — А.Ш.); а практическое самопознание, или низшая посылка, и подведение ее под высшую, непосредственно от нее не зависит. К попришу практического самопознания человек приготовляется настроенным нравственно воспитанием.

Тогда как психология решает вопрос, — что такое человеческая душа вообще, в чем и каким образом она должна быть усовершенствована, — педагогия спрашивает, какова она в тебе и ища ответа на свой вопрос, поставляет воспитанника перед зеркалом психологических исследований" (Карпов. Вступит, лекция, с. 216–217).

Я не могу сказать ничего определенного о том, оказали ли мысли Карпова хоть какое-то воздействие на педагогов или педагогическую психологию. Скорее всего, нет. Во всяком случае, когда в Советской России психология числилась по ведомству педагогики, Карпов среди источников не упоминался. Я это помню, потому что первую попытку стать психологом сделал как раз тогда, когда эра педагогической психологии завершалась в середине семидесятых годов.

Впрочем, вернее было бы сказать, что я никакого Карпова из той поры не помню, его не упоминали, хотя упоминали другого психолога, которого почему-то отнесли к ведомству педагогики и даже стали считать великим педагогом. Хотя труды печатали тоже не слишком охотно.

Я говорю о Константине Дмитриевиче Ушинском (1824–1870).

Созданный им первый русский учебник педагогики — "Человек как предмет воспитания", изданный в 1868 году, — снабжен основательным учебником психологии. Причем, психологии в собственном смысле слова, хотя Ушинский рассказывает и о том, как устроена нервная система человека.

Скорее всего, Ушинский не опирался на идеи Карпова, но мне принципиально важно, чтобы вы увидели, что русская психология развивалась целостно, как некое древо, растущее из единого корня. И если в трудах Карпова этот корень очевиден, а ветви теряются в последующих мыслителях, в том числе и разрабатывавших педагогику, то в трудах Ушинского привыкли видеть педагогику, у нее есть и корни. И корни эти теряются в глубине психологии.

Это значит, что, кроме той науки, которую нам выдали за единственную, существовали не отдельные ее противники-ретрограды, а такая же полноценная наука, многократно проработанная и подтвержденная независимыми усилиями многих исследователей. И это была русская Субъективная психология.

Она была гораздо шире того, чем ограничившая себя современная психология, совмещая свои исследования с многими другими науками, и главное, с постоянным вопросом: а зачем все это нужно? Кому и какую пользу должна приносить наша деятельность?

В этом совмещении в одном исследовании материала нескольких наук ощущается некая основательность и цельность. Я уже пытался говорить об этом явлении раньше. Это определенно иная культура по сравнению с современной научной культурой. Но что это означает с психологической точки зрения?

То, что эти люди не делали науку, а хотели изменить мир. Иными словами, совмещение психологии с какой-то наукой и добавление к ним этики или педагогики, то есть воспитания, есть очевиднейший признак, что книгу писал не ученый, а мыслитель.

Одним из ярчайших примеров подобной работы была "Система логики" Джона Стюарта Милля, написанная в 1843 г. Начинаясь с языкознания, его сочинение переводило логику в этику, то есть в искусство перестройки общества с помощью нравственности. У нас, особенно со времен Достоевского, принято считать, что это дело писателей. Но наука начиналась с этого же. И как бы мы ни старались скрывать от себя истину, но все научно-технические революции все-таки были революциями общественными. И некоторые весьма кровавыми.

Ушинский, как и многие другие русские мыслители, шел именно таким путем, хотя, конечно, и в мыслях не держал ничего страшного. История шутит шутки. Лев Толстой, с его проповедью непротивления злу, оказался "рупором русской революции", по словам Ленина.

Хорошо или нет это стремление менять мир вместо того, чтобы естественно принимать его, я судить не могу. Это личный выбор, причем лежащий вне науки. Так сказать донаучный, потому что наука есть лишь орудие достижения таких личных целей, средство. Но вот повторяемость этого подхода, причем, в каком-то смысле, успешная повторяемость, заставляет меня задуматься.