Самопревосхождение

А в то время почти ежедневного общения с нею я стал замечать, что всё больше начинаю откликаться не только на слова, которые она произносила, но и на исходившее от этих слов очарование, вызываемое то ли особым тембром голоса, то ли непривычно звучащей для меня тогда неторопливой, подробной литературной речью, то ли какими-то оговорками, отголосками из жизни уже ушедшего мира. Все эти: «Голубчик», иногда даже «Государь мой»; «милости прошу» – вместо «проходите»; «иметь случай» – вместо «иметь возможность»; «третьего дня», «в булоШной у Елисеева»; обращение по имени-отчеству, без фамилии, как к ныне живущим, так и к ушедшим людям, которых она помнила и почитала, – эти слова, а также она сама, своим присутствием, каким-то непостижимым образом создавали совсем иную реальность, а содержание бесед, вместе с интонацией, взглядом, паузой, жестом, – раскрывалось постепенно, меняло смыслы, подобно растущему живому существу. Сначала, например, появлялось одно предложение: «Мир всегда откликается на то, что ты знаешь, и даже  на то, что ты только готов ещё познать». К нему добавлялось другое: «Я становлюсь тем, что в себе прозреваю», и рядом выстраивалось третье: «Нужно быть не знающим, но познающим то знание, которое присуще твоей душе», иначе говоря, «Смыслы создаём мы сами, именно те, что мы способны в данный момент пережить». Иногда возникало что-либо достаточно известное, типа: «Познай себя, и ты познаешь Вселенную», и я был рад узнаванию. А потом вдруг все высказывания этой цепи приобретали дополнительное или даже новое значение, причём, что удивительно, прежние смыслы никуда не  исчезали, напротив, чаще всего они обогащались какими-то деталями или оттенками мысли.

Должен был пройти довольно значительный период времени и моего доморощенного самообразования, чтобы я начал понимать, как много замечательных заимствований наполняли речи С. А., причём большая их часть носила характер так называемых «скрытых цитат», и лишь изредка упоминалось имя того или иного автора. До сих пор не знаю, на чём основывала она свой выбор – раскрывать или не раскрывать первоисточник. Как-то я набрался смелости и спросил, в каких случаях всё-таки дозволительны, необходимы или желательны ссылки на цитируемых авторов. Она легко разгадала мой язвительный подтекст и ответила, не задумываясь:

– Естественно, я использую информационные поля как пространство для поиска разного рода знаний. Если мысли, идеи – это то, что меня волнует, и они «витают в воздухе», то вполне возможно и, кстати, сейчас достаточно распространено, – многократное, многоуровневое цитирование и такое же комментирование смыслов. Получаются иногда весьма любопытные коллажи. Что же касается собственно знания, любого, то оно, по моему глубокому убеждению, лишь до какого-то предела – наука, со всеми её авторскими правами, престижем, статусом и прочее, потом – это вера, откровение, озарение. Даже высокое научное знание когда-то становится отвергнутым, и лишь божественное – навсегда.

Предупреждаю ваш вопрос: последнее недоказуемо.

Я уже привык в наших беседах не обращать внимание на отдельные непонятные слова и высказывания, стараясь вникнуть в «общий контекст». Я запомнил замечание С. А., брошенное ею однажды, что иногда полезнее идти не традиционным путём – от простого к сложному, а наоборот, от сложного – к простому, перескакивая ямы непознанного. Она обычно чувствовала, когда я начинал «буксовать», и старалась дать пояснения.

– Ныне есть великое намерение соединиться с древними, в т. ч. мистическими учениями: науке – с религией и мифологией, искусству – с философией, документом, фольклором; увидеть мир, как прежде, опять целостным, где всё взаимосвязано, где была и есть тайна, неразгаданность, даже, если хотите, нелогичность, в нашем современном понимании. Они-то все вместе и оказываются порой гораздо ближе к истине, которая не отменяет старое знание, но вбирает его в себя и, тем самым, привносит в истину полноту.

Вроде бы ответ, а может быть, новая мысль или её оттенок, или так, предмет для размышления, но мне почему-то нравились всё больше такие беседы, и я приходил к С. А. снова и снова.

Отчётливо помню один вечер, возможно, оттого, что его героями стали звери. На дворе было морозно, снежно, чисто, и в таких случаях С. А. обычно разрешала Диане войти в дом. Однако в этот раз Диана сама остановилась у порога и вопросительно посмотрела сначала на хозяйку, потом на меня. Я не сразу догадался, в чём дело. С. А., тихо посмеиваясь, наблюдала за происходящим, а потом и я увидел в нише, где стоял на подставке в виде колонны античный бюст Платона, на пуфике рядом уютно возлежащую пушистую кошку.

– Знакомьтесь, это Ева, – плавным медленным жестом указала на неё С. А. Разумеется, я попытался польстить хозяйке:

– Как вы, наверное, заметили, я собачник, а не кошатник, но эта красавица-персиянка, если не ошибаюсь…

– Ошибаетесь, – С. А. явно забавлялась. – Это помесь норвежской лесной и, действительно, перса-отца.

– А почему Ева?