Самостоятельные люди. Исландский колокол

Окно в его комнате заиндевело. Он сидел за своим бюро, низко склонившись над книгами. Услышав стук в дверь, он хмуро пробормотал «Deo gratias»[157], но не поднял глаз и продолжал читать. Она остановилась на пороге, с удивлением взглянула на висевшее над бюро уродливое деревянное распятие и непринужденно, хотя и благочестивым тоном произнесла:

— Да ниспошлет вам господь счастливый день.

Услышав этот голос, он растерянно поднял глаза, словно только что проснувшись, не понимая, что происходит. Когда свет падал так, как сейчас, его черные глаза, казалось, горели диким огнем. Он встал, поклонился и придвинул ей кресло, а сам уселся так, чтобы быть между ней и распятием.

— Мне, бедному человеку, впервые выпала такая честь, — начал он.

Этот визит застал его настолько врасплох, что все изысканные обороты, принятые в таких случаях, вылетели у него из головы. Ему пришлось откашляться, чтобы скрыть смущение.

— Не называйте себя бедным, дорогой пастор Сигурдур. Ведь вам принадлежит столько богатых хуторов. Как жаль, что в такую стужу у вас нет печки. Вы, наверное, простудились. Впрочем, я у вас не первый раз. Я была у вас однажды, еще при жизни вашей покойной жены. Она угощала меня медом из чаши. Вы, должно быть, забыли об этом. А теперь вот вы завели себе это ужасное изображение.

Она тяжело вздохнула, глядя на распятие.

— Вы и вправду верите, что нашему благословенному Спасителю пришлось столько страдать?

— In cruce latebat sola deitas at hie latet simul humanitas[158], — пробормотал каноник.

— Это стихи? — спросила она. — Я совершенно забыла и то немногое, что знала по-латыни. Но мне кажется, что deitas означает божественную сущность, а humanitas — человеческую, и они как будто враждуют между собой. Не так ли? Скажите, пастор Сигурдур, по-вашему, всякий раз, когда согрешишь, следует читать псалмы девы Марии или же нужно поступать, как наш дорогой Лютер, который женился на богобоязненной женщине?

— Я мог бы лучше ответить вам, знай я, что побуждает вас задавать такие вопросы, — сказал каноник. — Вы только что напомнили мне о моей славной супруге. Однако, когда я смотрю на эти раны, сердце мое преисполняется благодарности к господу за ту милость, которую он оказал мне, лишив меня земного утешения.

— Не пугайте меня понапрасну, дорогой пастор, — возразила она, переводя взгляд с распятия на него самого. — У вас еще остается сытый конь и хутора. Зовите меня, как прежде, «мадемуазель» и будьте снова моим приятелем… и моим терпеливым женихом.

Он еще плотнее закутался в свой плащ и крепче сжал губы.

— Не мудрено, что вы мерзнете: у вас даже окно не оттаивает.

— Гм, — произнес он.

— Не обижайтесь. Вы, вероятно, знаете, как мне трудно сказать, что привело меня сюда. Вы ведь понимаете, что не так-то легко говорить о своих слабостях с человеком, который одерживает победу за победой перед лицом господа.

— Некогда я мнил, что мне суждено протянуть вам руку. Но пути господни неисповедимы.

Внезапно она спросила:

— Зачем вы позавчера вечером стояли под дверью епископского дома и почему не поздоровались со мной?

— Было поздно, — ответил он. — Было очень поздно.

— Для меня было не поздно, да и вы еще были на ногах, хотя, вероятно, устали. Я ждала, что вы мне поклонитесь.

— Я беседовал в людской с больной женщиной и задержался. Я хотел было выйти через парадную дверь, но она оказалась запертой. Поэтому я вернулся.

— Наутро я сразу же рассказала об этом сестре. «Что теперь подумает о тебе пастор Сигурдур?» — спросила она. Я же ответила ей, что он, возможно, поверит всей этой отвратительной лжи, и сказала, что поговорю с ним сама.

— Не важно, что думают люди. Важно лишь то, что ведает бог.

— Я как-то не боюсь того, что ведомо обо мне богу, но мне не безразлично, что думают люди. И не в меньшей мере меня интересует, что думаете вы, мой духовник и друг. Мне было бы очень досадно, если бы по вине такой жалкой нищей, как я, снискал худую славу столь благородный человек, как Арнэус. Поэтому я позавчера вечером зашла к нему и спросила: «Арнас, не лучше ли мне покинуть Скаульхольт и вернуться к мужу? Я не могу вынести, чтобы из-за меня о вас говорили дурно, хоть вы ни в чем не виновны».

— Если вы что-то хотите сказать мне, то поведайте сами все, что у вас на душе, как вы это делали в юности, и не обращайтесь ко мне со словами, внушенными вам другими, а тем более человеком с раздвоенным языком змеи, о котором вы только что упоминали.

— Как можете вы, столь любящий Христа, так ненавидеть человека?

— Христиане ненавидят речи и деяния человека, продавшего душу дьяволу. Самого же человека они жалеют.

— Если бы я не знала, что вы — святой, дорогой пастор, я бы заподозрила, что вы ревнуете, а это должно льстить мне, ведь я скоро буду старухой.

— Я отчасти в долгу перед вами, Снайфридур, за то, что излюбленными моими словами стали теперь мольбы о ранах и кресте: fac me plagis vulnerari, fac me cruce inebriari[159].