Самоубийственная гонка. Зримая тьма

Приказав включить сигнал тревоги и немедленно устроить перекличку, он отправил два взвода охраны в мастерские на поиски спрятанной лодки или ангара, где ее строили. Когда десять минут спустя, торопливо выходя из арсенала и пристегивая на ходу пистолет, Блэнкеншип услышал в тумане сквозь пронзительный визг сирены возглас сержанта: «Комендор, мы нашли ангар… лодка была там…» — то не удивился и даже не испытал особого удовлетворения — он знал. Не ответив, Блэнкеншип сразу помчался в док и взял один из патрульных катеров, стоявших, по его распоряжению, с включенными двигателями; он уже не надеялся поймать беглецов — туман рассеивался и в смутном утреннем свете пролив был недвижен и пуст, если не считать кормящихся чаек, — но по-прежнему целиком пребывал во власти странной смеси ярости и восторга.

Полковник повернулся:

— Скажите, комендор, как вы догадались, что они построили лодку? Маклин сказал, что вы на катере обыскивали окрестности уже через десять минут после того, как прозвучала сирена. Обнаружь патрульный выломанное окно часом раньше, они бы от вас не ушли.

— Ну, вплавь до земли не добраться: в такую погоду они бы замерзли до смерти — это раз. Последний паром уходит в полночь, и если бы они хотели спрятаться в грузовике или в чем-то таком на пароме, то не стали бы выламывать окно среди ночи, а залегли бы где-нибудь с вечера, а потом пробрались бы на борт — это два. И три — сильный туман. Лучших условий не придумаешь… — Блэнкеншип замялся. — Не знаю, сэр. Наверное, я просто почувствовал.

— Чудесно, чудесно, — пробормотал Уил-хойт и замолчал.

Затем он улыбнулся; слова примирительные, обтекаемые, в них слышится облегчение, как будто он только что сбросил с плеч мешок с песком:

— Послушайте, комендор, как я уже сказал, тут нет ничьей вины. Мы на хорошем счету. Думаю, никаких санкций не последует. Я распоряжусь, чтобы все, что вы тут порекомендовали, было сделано и…

Полковник замолчал, слегка приподняв брови, и на его честном озабоченном лице появилась странная улыбка. Впрочем, если это выражение должно было означать неизъяснимое, чуть ли не сверхъестественное взаимопонимание, то цели оно не достигло. На миг во взгляде полковника мелькнуло нечто похожее на застенчивое восхищение, но Блэнкеншип лишь смущенно отвел взгляд.

— Да, сэр?

Улыбка пропала.

— Нет, ничего, комендор, — ответил Уил-хойт поспешно. — Думаю, это все.

Когда он поднялся, Блэнкеншип тоже встал. Тут голос полковника вновь стал мягким, даже задумчивым.

— Господи, до чего мне надоела эта работа. Как же я завидую тем, кто служит в боевых частях. Почему меня послали не на Сайпан[2], а сюда, к этим подонкам? В прошлом годуя подал шестнадцать рапортов, и каждый раз мне приходил ответ, что медицинская комиссия отклонила мою кандидатуру из-за хрипов в груди.

Блэнкеншипу хотелось зажать уши, чтобы не слышать жалобных признаний, и все равно у него в груди шевельнулось сочувствие к этому человеку: надежд не осталось, и время ушло, но полковник не оставил золотой мечты исполнить свое предназначение. Жизнь уже катилась под гору, а судьба, должность и астма по-прежнему стояли между ним и целью всей его жизни. Старые солдаты не умирают, особенно если при жизни они были генералами, однако к полковникам это не относится. Вот почему Блэнкеншип был доволен своим миром, где простого понимания долга достаточно, чтобы порой испытывать пронзительный восторг, подобный сегодняшнему, и не надо биться головой о стену политики, амбиций и случайностей, как Уилхойту, в чьих глазах уже мелькали видения не-выигранных сражений, неполученных наград и медленное сползание к бесславной отставке: лужайка с садовыми креслами, розовый садик и ленивый, сонный полет подков[3] на фоне пальм Сент-Питерсберга. От этой мысли Блэнкеншипу стало не по себе; он хотел, чтобы полковник закончил разговор и позволил ему уйти. Однако, когда тот наконец завершил свои излияния словами: «Такие дела, комендор, вечно эти скоты из штаб-квартиры ставят тебя раком», — странное, минутное сочувствие заставило Блэнкеншипа улыбнуться в ответ.

— Я вас понимаю, полковник, — сказал он. — Мне тоже не нравится работать охранником.

Раздался стук в дверь, в следующую же секунду она отворилась, впустив порыв холодного ветра из коридора и хорошенькую блондинку лет тридцати, закутанную в меха.

— Милый, — произнесла она, запыхавшись, — мне нужно… Ой, простите, я не знала…

— Сюзи, — начал полковник, — я же говорил тебе…

Блэнкеншип двинулся в сторону двери.

— Ничего страшного миссис Уилхойт, я уже собирался уходить.

— Сюзи, я же говорил…

— Уэбби, мне надо успеть на одиннадцатичасовой паром, и если я собираюсь заказывать продукты, мне нужны деньги…

— Прошу прощения, миссис Уилхойт, — пробормотал Блэнкеншип, пытаясь проскользнуть мимо нее.

— Извини, дорогой, — продолжала она, — но мне нужно… Ах, мистер Блэнкеншип, вы ведь будете на банкете?

— На каком банкете, миссис Уилхойт?

— Как на каком? В честь Дня благодарения. Ведь вы мистер Блэнкеншип, я не ошиблась?

— Да, — ответил он быстро. — В смысле да, я буду на банкете, и да, я мистер Блэнкеншип.