Самоубийственная гонка. Зримая тьма

Автор новой книги, проливающей свет на многие аспекты самоубийства, «Саморазрушение в Земле обетованной», Говард Кушнер не психиатр, а историк общества. Он убедительно выступает в пользу этой теории «незавершенной скорби» и приводит в пример Авраама Линкольна. То, что Линкольн страдал от свирепых припадков меланхолии, уже стало легендой, в то время как гораздо меньшей известностью пользуется тот факт, что в юности он часто испытывал тягу к самоубийству и не раз был близок к совершению покушения на собственную жизнь. Такое поведение, по-видимому, напрямую связано со смертью матери Линкольна, Нэнси Хэнкс, — это случилось, когда ему было девять лет, — и с горем, не нашедшим выхода, которое обострилось позже, после того как десять лет спустя умерла его сестра. Делая проницательные выводы из хроники мучительной, но успешной борьбы Линкольна с самоубийством, Кушнер не только дает убедительную иллюстрацию теории о том, что ранняя утрата может явиться причиной стремления к саморазрушению, но также показывает, как это же самое поведение, при удачном стечении обстоятельств, становится стратегией, при помощи которой человек борется с приступами ярости и чувства вины и одерживает победу над волей к смерти. Подобное примирение может быть сопряжено с поисками бессмертия — в случае Линкольна или художественного писателя, — с попытками победить смерть посредством труда, который по заслугам оценят грядущие поколения.

Так что если эта теория «незавершенной скорби» верна — а я думаю, так оно и есть, — и если правда, что в самых глубинах суицидального поведения лежит подсознательный отклик человека на утрату огромного масштаба и попытки преодолеть ее опустошительные последствия, то обстоятельства, при которых я сам избежал смерти, возможно, являются запоздалой данью уважения моей матери. Ведь я знаю наверняка, что в те последние часы, предшествовавшие моему спасению, когда я слушал фрагмент из «Рапсодии для альта» — который она пела при мне, — я очень много о ней думал.

10

В конце одного из ранних фильмов Ингмара Бергмана, «Сквозь тусклое стекло», у молодой женщины, страдающей от состояния, похожего на глубокую психотическую депрессию, случается жуткая галлюцинация. Она ожидает появления трансцендентального и спасительного знака Божьего, но вместо этого видит чудовищного паука, который пытается ее изнасиловать. Это миг ужаса и разящей правды. Тем не менее во время просмотра этого эпизода картины Бергмана (который сам переживал тяжелую форму депрессии) возникает чувство, что его высокое мастерство почему-то оказалось неспособным правдиво передать чудовищную фантасмагорию помутненного разума. С древних времен — в мучительном плаче Иова, в хоровых песнях Софокла и Эсхила — летописцы человеческого разума бились над созданием языка, способного адекватно выразить опустошительное действие меланхолии. На протяжении всей истории литературы и искусства тема депрессии проходит нетленной нитью горя: от монолога Гамлета до стихов Эмили Дикинсон и Джерарда Мэнли Хопкинса, от Джона Дона до Готорна, Достоевского и По, Камю, Конрада и Вирджинии Вулф. На многих гравюрах Альбрехта Дюрера изображены душераздирающие муки его собственной меланхолии; безумные вращающиеся звезды Ван Гога — предвестники погружения художника в слабоумие и последующего самоубийства. Тем же страданием часто окрашена музыка Бетховена, Шумана и Малера, оно же пронизывает мрачные кантаты Баха. Однако наиболее точно эту непостижимую муку передает метафора Данте — всем известные строчки его произведения по-прежнему приковывают воображение содержащимся в них пророчеством неведомого, грядущей мрачной битвы:

Nel mezzo del cammin di nostra vita
Mi ritrovai nella selve oscura,
Che la diritta via era smarrita.

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.