Самоубийство Пушкина. Том первый

Надпись переводил «московский старший раввин» З. Минор, потом — «академик и профессор» Д.А. Хвольсон, ещё раз свели воедино все переводы О.И. Боннет, А.Я. Гаркави и Д.А. Хвольсон. Пришли, наконец, к окончательному мнению. Пушкин, вероятно, был бы несколько сконфужен, когда узнал бы, что долгое время оттискивал на отправляемых конвертах следующий невольный свой псевдоним: «Симха, сын почётного рабби Иосифа-старца, да будет благословенна его память».

Надпись на перстне по-русски была опубликована в «Альбоме московской Пушкинской выставки» в год смерти княгини Воронцовой. Перевод был сделан гораздо раньше и вполне мог дойти до неё. Смутила ли её эта давняя ошибка? Во всяком случае, она могла вполне утешить себя тем, что память об этой истории навечно осталась в прекрасных стихах, заодно обессмертивших и её, молодую и прекрасную.

Но, если вернуться к чисто русскому суеверию, то никакой ошибки и не было. Русское чародейство определяло силу заговорённой вещи не в надписи, а в самом камне. Название «сердолик», как нетрудно догадаться, славянского происхождения и одним из корней своих имеет слово «сердце». Уже и поэтому можно судить, что камень этот в русской символике ориентирован на сердечные дела. Так оно и отмечено в одном из средневековых «азбуковников». Камень сердолик в самом деле был талисманом любви. Красным цветом своим он отображает пламень страсти. Тот, кто носит его, тот храбр в делах любви и гарантирован от поражений на запутанных путях её.

У Пушкина были ещё перстни. Всего, кажется, четыре. Один был с изумрудом.

«Если на изумруд глядеть долго, тогда зрачок человека укрепляется, и глаза от возможных недугов в здравии сохраняет, и тому, кто носит его, веселье придаёт».

Это опять из русского лечебника шестнадцатого века.

* * *

Рассказы о необычайном. Странная эпидемия обнаружилась однажды недалеко от российской столицы. Туда послан был весьма просвещенный для своего времени лекарь Рампау. Рапорт его, направленный в медицинскую коллегию, стоит прочесть:

«По прибытности моей сюда, в Шатскую провинцию, приходит ко мне много из деревенских обывателей мужеска и женска полу, объявляя о себе нутренныя порчи, но токмо какия оныя порчи — в медицине и науке признать невозможно, ибо уповательно как через одно еретичество.

Нынешнего году, во 2-й день, призван я был в город Темников, в дом воеводский, для пользования у сожительницы его перста; и будучи в тракте, стал ночевать в деревне Буднех-Майданех, у крестьянина Алексея Иванова. Оного Иванова мать стала мне жалобы приносить, что сноха её, Алексеева жена Алёна, уже двадцать лет с мужем живет, а детей не родит и всё сохнет, — которая ей признаётся в порче. Того же вечера после свекрови пустила (в избу) помянутая Алёна трёх видов овец и спустила из коробья одного ненка и загасила огонь, — в которых овец, погодя через час, стал великий стук, и с хозяйкою стали человеческим голосом сквернословить, тихо говорить более двух часов, — которых я признаваю — одного еретичества; отчего я, от великого страха и ужасти, принужден из избы выбежать и разбудить имеющего(ся) при мне города Темникова солдата Петра Животина, который спал в возке моём для аптеки; и велел ему огонь вздуть, и послал за старостою Фёдором Слёзкиным. И промеж того время, при огне, стали те овцы паче человеческим голосом репетировать с тех слов, что без огня говорили. И по приходе старосты объявил я ему оные недостатки, чтоб он тех овец держал и в деревне осмотрится — кого в той деревне в домех не имеется. Но токмо оный староста с великим (страхом?) ответствовал мне: “Этаких овец у нас много, и оне надобны, ты не фискалом ли сюды приехал?”. А когда он услышал об моём имени, откуда я, то он стал покорен и просил, чтобы я это уничтожил и за то хотел, с народом собрався, мне поклон отдать; на что я ему сказал, что ни его поклон, ни тысяча мне не надобна, а присяги своей не нарушу. И староста пошёл; и овцы паки стали, при помянутом солдате, человеческим голосом говорить: меня по имени, отчеству и фамилии называют, тако ж и о себе имена человеческие сказывают; один из них — Фёдор, а двое — Гаврилы; и называющийся Фёдором показался с затылку в виде дьявольском, весь чёрного лица, из левого уха высунул большой красный язык. Тако ж много крат при оном солдате моё имя, отчество и прозвание называли и просили: “Выпусти нас!” Напротив того, я говорил: “Староста отступился; как хочет хозяйка, а я вас не выпущу”. И объявил я этой хозяйке: “Егда ты их хочешь?”. А хозяйка мне объявила: “Как мне суседов не знать!..”. По которому ея ответу овцы зачали многократно при солдате человеческим голосом говорить: “Алёна, выпусти нас!”. И тогда она, хозяйка, про прежнюю свою утайку и, стыда ради, вся в лице покраснела и зачала плакать… В чём по присяжной моей должности и по евангельской заповеди, провинциальной канцелярии для ведома рапортую…».

* * *