Самоубийцы

Общеизвестно: искусство сталинского Большого Стиля неотличимо от искусства гитлеровского Третьего рейха. И скажем, знаменитая в свое время кинолента «Триумф воли» — почти абсолютное подобие советских «документальных» фильмов о физкультурных парадах или партийных съездах. Эту ленту у нас мало кто видал целиком, но знают все: ни один фильм о Гитлере и гитлеризме не обошелся без того, чтобы в нем не были использованы кадры «Триумфа». Именно те, которые мы и имеем в виду, говоря: искусство нацизма, эстетика нацизма.

Несколько лет назад по европейским телеканалам прошел фильм о самой создательнице «Триумфа воли» Лени Рифеншталь, где она, девяностолетняя, со ртом Гуинплена, растянувшимся после подтяжек от уха до уха, говорит в точности то же, что ее подобия говорят и у нас. О еврейских погромах — конечно! — не знала. В «хрустальную ночь» — вот счастливое совпадение! — оказалась на пароходе, шедшем в Америку. Вообще — какой спрос с художника? Он — над политикой, он в ней близорук, как (неплохую компанию выбрала Лени) Роден, Микеланджело, Рубенс.

И кто ей откажет в своеобразном резоне утверждать подобное? Кто скажет, будто она, эстетка, в солдатском рвении исполняла указания Геббельса? Дух, поветрие, запах, чутко ею уловленные, реяли в атмосфере Германии тридцатых годов, торопя триумф не столько воли, сколько — вони. И вот балерина, спортсменка, кинозвезда, соперница самой Марлен Дитрих создает сверхчеловеческий стиль, славит белокурую бестию. Славит, наверное, искренне, что дало ей право после крушения рейха гордо отказаться от обязательного покаяния.

Так же как нашим честным нераскаянным сталинистам.

Так — там, у них, но неотличимо от нас — утверждалась эстетика, в основе которой лежало уничтожение индивидуальности, поглощение ее вкусами и интересами массы, от чьего имени вещал фюрер. Он олицетворял, как Сталин, все добродетели толпы — и тоже в превосходной степени.

Это не значит, конечно, что величавость и грандиозность непременно связаны с тоталитарностью, достигшей предельных форм в сталинизме и гитлеризме. Склонность к гиперболизму не менее естественна для художника, чем любой из способов самовыражения.

Допустим, таким был талантливейший Ярослав Смеляков.

Я строил окопы и доты,
железо и камень тесал,
и сам я от этой работы
железным и каменным стал.

Меня — понимаете сами —

чернильным пером не убить,
двумя не прикончить штыками
и в три топора не свалить.

Я стал не большим, а огромным —

попробуй тягаться со мной!
Как Башни Терпения, домны
стоят за моею спиной.

Большой Стиль? Как сказать… Ведь «Башни Терпения», не чего-то иного, и это только вождю было можно в финале Отечественной войны произнести тост за терпеливый русский народ. (В его устах — тост издевательский.) Так что — отчего бы цензору любого рода и чина не поймать Смелякова не только на излишнем трагизме, но хотя бы на том, что государственную эстетику, государственную собственность он расходует не по назначению?

А ведь расходовал.

Вот одно из известнейших стихотворений, «Хорошая девочка Лида». О любви не народа к вождю, а мальчика к девочке. И тем не менее:

Преграды влюбленному нету:
смущенье и робость — вранье!
На всех перекрестках планеты
напишет он имя ее.

На полюсе Южном — огнями,

пшеницей — в кубанских степях,
на русских полянах — цветами
и пеной морской — на морях.

Словом:

Пусть будут ночами светиться
над снами твоими, Москва,
на синих небесных страницах
красивые эти слова.

Не дерзость ли, в самом-то деле? Разве неизвестно поэту, в чье имя послушно складываются самолеты на воздушных парадах? Кого славят огни на освоенном Южном полюсе или стрекот кубанских комбайнов? Кому по чину положены такие метафоры?

Конечно, я схематизирую, упрощаю. На дерзость внимания не обратили — не за нее же Смеляков был посажен в очередной раз. Впрочем, и обратив, и отчитав поэта, имели бы право быть им, в общем, довольными. Что там ни говори, а, выходит, приемы Большого Стиля проникли даже в нежные лирические излияния.

«Окажется улица тесной для этой огромной любви», — скажет Смеляков, и понадобится совсем другая эпоха, совсем другое самосознание, чтобы взять да спросить: а почему, собственно, любовь должна измеряться такими масштабами? Почему ее нужно доказывать непременно трудовой героикой?