Самоубийцы

Мое упрощение и, может быть, даже — чуточку — передержка в том, что речь-то о мальчике, об одном из тех, кто и прежде тоже мечтал раздвинуть границы привычного, бежать от обыденности: кто к индейцам в Америку, кто на англо-бурскую войну… Но возможно, упрощения нет. Слишком уж, как говорится, социально детерминированы мечты смеляковского паренька, слишком явно они осовечены.

Как у скульптора Меркурова: «конкретная правда» (детская влюбленность) совмещена с «исторической» (мы — строители коммунизма). С «соцреалистической задачей».

Во всяком случае, когда лет через двадцать после «Хорошей девочки Лиды» появятся песни Булата Окуджавы, они неожиданно будут в штыки встречены официозом. Неожиданно, так как: за что? «Ах, Арбат, мой Арбат, ты — моя религия… Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое отечество…» Всего-то!

Но мало того что — это на моей памяти — редактор журнала «Юность» Борис Полевой отвергнет песенку об Арбате за слово «религия»: как можно писать такое в стране победившего атеизма? Само по себе воспевание Арбата, улицы, которая не оказалась тесной ни для какого из чувств, включая любовь к отечеству, этого узенького пространства, чей масштаб рассчитан не на Башни, не на планетарный размах, а на «московского муравья», — это нечаянно и закономерно отменяло эстетику Большого Стиля.

Даже если и не отменило.

Совсем не желая унизить ни Смелякова, ни его милое стихотворение, все же замечу: в «Хорошей девочке Лиде» проглядывает логика возникновения этого стиля. Ничем не примечательный мальчик видит себя в масштабе сверхчеловеческом.

Мальчику это простительно, для него это нормально, но в целом Большой Стиль — мечта и создание заурядностей. Взрослых, гордых тем, что их и подобных им — много.

Среди анекдотов о Сталине есть и такой. Якобы Константин Симонов послал ему книгу своей интимной — по тем временам непривычно интимной — лирики «С тобой и без тебя». С дарственной надписью — аккурат под посвящением: «Валентине Серовой».

— Зачем такой большой тираж? — спросил вождь, заглянув в выходные данные книги. — Достаточно было бы двух экземпляров: ей и мне.

Наверное, выдумка. Но придумали понимавшие, что к чему.

…Живет не человек — деянье:
Поступок ростом в шар земной.

…Столетья так к нему привыкли,

Как к бою башни часовой.

Поэтический вкус Пастернака, безошибочный даже тогда, когда искренность подогрета искусственно, подсказал ему, как надо писать об этом. Тут, говоря словами Некрасова, «стиль, отвечающий теме».

Так будет и с Мандельштамом, который, томясь в воронежской ссылке — томясь предчувствием худшего, — также решится написать оду во славу Сталина. С тем же вкусом он выберет именно жанр оды, которая расцвела с восемнадцатым веком, когда восхваление властвующих царей и вельмож было еще основным приложением поэзии.

Гениальный поэт и великолепный мастер, он не повторит ошибки маленького поэта и невеликого мастера Марка Тарловского, не ударится в крайность вроде оды «Лениноравный», не увлечется стилизацией до такой степени. Но ясно, что именно одическая, парадно-фасадная, напыщенная поэзия русского классицизма поможет ему возместить сознаваемый им недостаток искренности.

Как знаем, не помогла — убили. Но до чего ж он старался!

Дорога к Сталину — не сказка,
Но только — жизнь без укоризн…

…Сталина имя громовое

С клятвенной нежностью, с лаской.

Да закалит меня той стали сталевар,

В которой честь и жизнь, и воздух человечества.

…Прошелестит спелой грозою Ленин…

Будет будить разум и жизнь Сталин.

И все — до убожества плохо.

Между прочим, когда Надежда Яковлевна Мандельштам читала мою работу о поэзии ее мужа, писанную в шестидесятых годах в стол, и столкнулась с подобной оценкой последних строк, она заметила не без ревности:

— А вы знаете, что у Оси был и другой вариант: «Будет губить разум и жизнь Сталин»?

— Надежда Яковлевна! — что называется, возопил я. — Но ведь это хуже, эти счеты, эта игра в хорошего Ленина и плохого Сталина! А кроме того — я же все это говорю в похвалу Осипу Эмильевичу! То, что такие стихи бездарны, значит — ему их писать было противно!

Н. Я. засмеялась и спорить не стала.

Но я заводил разговор не об этих, в самом деле бездарных и неумелых стихах (как были бездарны и неумелы ахматовские потуги воспеть «лениноравного»), а о тех, что отмечены если и не талантом, тем паче такого калибра, то хотя бы отточенным мастерством и вкусом. А Мандельштам эту «оду», как называли ее в семейном кругу, именно что оттачивал. Чуть не впервые в жизни, рассказывает Надежда Яковлевна, он, сочиняя стихи, сел за стол и взял карандаш («Прямо Федин какой-то», — добавляет она).

Что ж, получилось неплохо. Словно бы даже — как надо: