Самоубийцы

С Яншиным Булгаков порвал. К Конскому — притерпелся. И последнее, может быть, самое страшное. То, что калечит душу неприметно для самой души.

Как кошмар, как особо вульгарную форму бездуховности многие воспринимают сцену из «Мастера и Маргариты», где посетители литераторского ресторана, ненадолго притихнув при известии о гибели своего главаря Берлиоза, вскоре вновь возвращаются к недокушанным яствам:

«Да, погиб, погиб… Но мы-то ведь живы!

Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и — сперва украдкой, а потом и в открытую — выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодные останемся? Да ведь мы-то живы!

…Ресторан зажил своей обычной ночной жизнью…»

Однако в том и штука, что это — не какое-то чрезвычайное бессердечие. Такова же была нормальная жизнь, протекавшая в ненормальных условиях.

Снова — дневник Елены Сергеевны Булгаковой:

«20 мая (1939 года. — Ст. Р.).

Вчера вечером был Николай Эрдман (в Москве появившийся незаконно, наездом из города, где ему, ссыльному, было предписано пребывать неотлучно. — Ст. Р.).

Сегодня утром заходил Дмитриев с известием о Вете. (Владимир Дмитриев — друг дома, театральный художник, а Вета — его арестованная жена. — Ст. Р.) По-видимому, ее уже нет в живых.

В городе слух, что арестован Бабель. (Слух подтвердившийся. — Ст. Р.)

21 мая.

Мои имянины. Миша принес чудесный ананас.

Братья Эрдманы прислали колоссальную корзину роз. Вильямсы — тоже — очень красивую корзину роз.

Женька (сын. — Ст. Р.) принес сирень.

За обедом ребята так наелись пломбиром и ананасом, что еле дышали.

…Миша сидит сейчас (десять часов вечера) над пьесой о Сталине».

Никакие воспоминания, воскрешающие былое с ужасом или ностальгической сентиментальностью, не способны передать атмосферу времени так сгущенно и осязаемо, как подобные бесхитростные заметки.

Еще пример — 1956 год, май, не единожды мною цитированные записи Л. К. Чуковской:

«Строчу статью для „Нового мира“, и потому на долю дневника остается всего лишь конспект.

Вернулся Лева.

Застрелился Фадеев.

Это „концы и начала“, это — завершение эпохи: один начинает новую жизнь, другой оканчивает свою, во искупление старой».

А если б нашлось время, если бы Лидия Корнеевна оторвалась от срочной работы, разве смогла бы она выразительнее обозначить перелом эпохи? Тот момент, когда, по памятным нам словам матери «Левы», Льва Николаевича Гумилева, Россия, которая сидела, получила возможность взглянуть в глаза той России, которая сажала…

Вот и в дневнике Булгаковой — если не вся эпоха, то ее характернейшее состояние. Жизнь идет, каждый миг сознавая свою шаткость и хрупкость.

Кто упрекнет в бессердечии добрую женщину и самоотверженную жену? Кто, не свершив греха нетерпимости и лицемерия, бросит камень в живущих за то, что они живут? За то, что Елена Сергеевна обустраивает свой дом, превратив его, по словам мужа, в лучший трактир Москвы (икра, телятина, лососина, анчоусы), а добытчик Михаил Афанасьевич не брезгует никакой поденной работой (киносценарии, оперные либретто)?

Об упомянутой пьесе «Батум» до времени промолчим.

И все же, возможно, самое страшное и одновременно естественное, что делает с человеком такая жизнь, когда друг дома подозревается в стукачестве, оставаясь при этом другом дома, а сообщения об арестах соседствуют с пломбиром и ананасом, — то, что само это страшное вытесняется из сознания. Становится естественным.

Еще и еще раз: тут нет ни малейшей тени упрека. Жизненная сила должна одерживать верх над ужасом — иначе нельзя продолжать жить. Но несомненно и то, что это страшное своим постоянным, будничным присутствием снижает способность к состраданию.

Это ведь одна из многих российских легенд, рожденная нашими бесконечными бедствиями: будто они, эти бедствия, возвышают душу.

«Дьяволиада» — называется ранняя повесть Булгакова. И занятно, что в ней-то, с таким-то заглавием, как раз дьявола — нет. Дьявольщины, вот ее сколько угодно, а сам князь тьмы не является собственной мрачной персоной.

Незачем. Люди сами, своими усилиями превратили собственную жизнь в чертовщину, и в такой неразберихе, с такого отчаяния, пожалуй, действительно призовешь на помощь самое нечистую силу.

Но в каком обличье она к тебе явится?..

Тут есть особая тонкость, особая сложность. И опасность, тоже особая.

К автору «Мастера и Маргариты» сегодня приступают с упреками, доходящими до негодования: зачем он создал «Евангелие от Воланда»? Зачем не так изобразил Иисуса Христа? Но тогда уж логичней спросить иначе: зачем изобразил? Просто — изобразил?

Понимаю, что тут нужны разъяснения.

Вот — для сугубой понятности — пример, словно бы посторонний: из другой эпохи, из другой страны, из другой литературной сферы. Впрочем, тот, о ком хочу говорить, ни за что б не поверил, будто его духовное творчество — тоже литература.