Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

Молчание. По рядам прошел глухой гул — знаете, точно озеро ропщет. Точно я их погладила против шерсти. …Потом кто-то из русских сказал переводчице: „Спросите их, почему они хлопали Зощенке и не хлопали m-me Ахматовой?“ „Ее ответ нам не понравился…“ — или как-то иначе: нам неприятен».

— Это не для моего сердца, — сказала Ахматова в другой раз.

А Зощенко невесело пошутил:

— Я шел с Анной Андреевной ноздря в ноздрю, а теперь она обошла меня на полкорпуса.

В июне его, обойденного ею, вызвали на собрание для персональной расправы.

«В президиуме Кочетов и другие члены правления, а также вызванный на подмогу К. М. Симонов. Докладчик — профессиональный литубийца В. П. Друзин. Он клеймит Зощенко — как он посмел не согласиться с постановлением ЦК! Михаил Михайлович выходит на трибуну, маленький, сухонький, прямой, изжелта-бледный. „Чего вы от меня хотите? Чтобы я сказал, что я согласен с тем, что я подонок, хулиган, трус? А я русский офицер, награжден Георгиевскими крестами. Моя литературная жизнь окончена. Дайте мне спокойно умереть“. Сошел с трибуны, направился к выходу. Все смотрели в пол. В двух концах зала раздались аплодисменты: аплодировали я и Меттер… Встал Симонов: „Тут товарищ Зощенко бьет на жалость“».

Так вспоминает художница Ирина Кичанова-Лифшиц. Схожи и воспоминания драматурга Александра Володина — кроме одной, в общем, несущественной детали:

«Закончил Зощенко страшно. Крикнул в зал: „Не надо мне вашего Друзина, не надо мне вашего сочувствия, дайте мне спокойно умереть!“ …Этого крика, этих слов не забыть. У сидевших в зале были гримасы страдания на лицах. У всех. Вот тогда Меттер и я захлопали. В тишине. На что вальяжный Симонов, грассируя, проговорил: „Ну вот, два товарища в задних рядах присоединили свои аплодисменты к аплодисментам английских буржуазных сынков“».

Аплодировали трое или двое — не очень важно. Литературной молве, впрочем, запомнился один: Израиль Меттер, мастер рассказа, автор повести «Мухтар», больше известной по почти одноименному фильму с Юрием Никулиным в главной роли, и потрясающей повести «Пятый угол», пролежавшей в столе что-то около четверти века. «Могу напомнить, — заметит, рассказывая о Меттере учившийся у него Сергей Довлатов, — что он в единственном числе аплодировал Михаилу Зощенко, когда тот был подвергнут очередному публичному поруганию».

Важно, однако, другое.

Прежде всего — к'aк выступил Зощенко. «То, что он говорил, — напишет еще один очевидец, литературовед Лидия Гинзбург, — дышало неосуществленным самоубийством». Что звучит с устрашающим буквализмом не только в контексте книги, озаглавленной «Самоубийцы».

И — как возникли и как были истолкованы эти одинокие (ведь и трое одиноки в толпе) аплодисменты.

Тут слово уже самому Меттеру:

«Почувствовав, что наступил миг, когда нам надо немедленно поддержать его (Зощенко. — Ст. Р.), я зааплодировал, уверенный — сию же секунду мои аплодисменты будут подхвачены залом.

В полной и теперь уже гнетущей тишине жалко прозвучали мои одинокие хлопки. На меня обернулись. И тогда, уже поняв всю глубину моего идиотского заблуждения, я захлопал изо всех сил в каком-то восторге отчаяния: нате, кушайте, подавитесь…»

Заметим: кажется, больше всего рассказчик боится, как бы его не заподозрили в демонстрации героизма:

«Вполне вероятно, что если бы мне загодя была известна сиротская единственность моего аплодисмента и все, что за ним для меня воспоследует, то никогда бы на него не расхрабрился.

В том-то и дело — повторю! — что я был совершенно убежден: исповедь Зощенко растопит ржавое сердце нашего зала, и уж во всяком случае Михаила Михайловича поддержит множество наших общих милейших, добрейших, совершенно порядочных друзей».

Нагнетание этих превосходных степеней здесь — вроде как заклинание. Как попытка уговорить самого себя. Попытка не тщетная, но…

«Порядочный человек — тот, кто делает гадости неохотно», — эта хорошая шутка, чье авторство приписывают то одному, то другому, по сути своей серьезна. Даже — драматична, ибо, ерничая, формулирует то нравственное состояние общества, когда неохотность делаемых гадостей в самом деле оказывается критерием того, можно ли подавать человеку руку. Можно ли с ним дружить. Да и буквально — можно ли считать его порядочным (с оговоркой: что делать, мол, времена такие…).

Но дальше:

«Из клуба в тот вечер мы выходили втроем: два моих друга — замечательные, широко известные писатели, великолепные интеллигентные люди, преклонявшиеся перед талантом Зощенко, — и я.

Один из них — его произведения и тогда и ныне восхищают меня — сказал мне, слишком широко улыбаясь…»

Задержимся.

Израиль Моисеевич Меттер, мой старший и любимый друг, не назвал здесь имен, но я-то не вижу смысла скрывать, что первый — это Евгений Шварц, второй — Юрий Герман. Не скрываю только затем, чтобы стала яснее мучительность ситуации. Будь то люди помельче, поплоше, все бы и объяснилось только личной их мелкотравчатостью.