Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

То был поступок нерядовой! Из всех душителей литературы Всеволод Кочетов выделялся мрачной, выражаясь по-нынешнему, упертостью. Он был особо зловещ даже рядом с оголтело циничным Софроновым… Впрочем, как говорится, оба были хуже, составляя достойную пару, а с прибавлением равного им Николая Грибачева — и троицу.

И все же именно Кочетов был пиратским знаменем литературной реакции — с той существенной оговоркой, что реяло это знамя на государственном флагмане.

«Все журналы поздравили своих читателей „С новым Годом“, а журнал „Октябрь“ — с „Новым Гадом“», — записал Корней Чуковский чужую остроту, имевшую в виду свершившееся назначение Кочетова главным редактором. А мудрый Липкин в устной беседе объяснил любовь начальства к этому мрачному полуманьяку:

— Все советские писатели видят действительность глазами партии. Как и положено по правилам социалистического реализма. А Кочетов видит ее глазами КГБ.

Мысль вообще богатая. Ведь и впрямь в столь совершенной бюрократической системе, которую представляла собой официальная советская литература, были подразделения, обеспечивавшие то или иное идеологическое обслуживание. И если романы Кочетова профессионально точно указывали, кого надо брать (нарождавшихся диссидентов; коллег, продавшихся Западу; либералов; левых художников — и т. д. и т. п., список пополнялся от романа к роману), то были и соцреалисты, состоявшие на службе у Генштаба, у ЦК ВЛКСМ, у ВЦСПС.

То есть была всеобщая и обязательная нормативность, согласно которой задача и сущность соцреализма в том, чтобы хвалить начальство в доступной начальству же форме (кроме всяческих шуток — единственно четкая из известных формулировок, если и доводящая суть до абсурда, то лишь потому, что изначально абсурдна сама попытка нормировать и направлять творчество). Но была и своя, узковедомственная дисциплина, свои, локальные — ну, скажем, не сверхзадачи, а спецзадания.

Свое спецзадание Кочетов выполнял безукоризненно — тем более что оно совпадало с порывами его души. И давало повод наиболее глупым или наиболее хитрым иной раз склоняться к его оправданию: да, мол, он и такой и сякой, но — «идейный». Даже — «честный».

В общем, сближение с таким человеком для Максимова оказалось тем, что в дальнейшем принудило его не оправдываться (не из таковских был нрав), но ожесточенно доказывать, что другие, подобных «статей» не писавшие, не лучше, а даже и хуже его. Так что уже незадолго до смерти, публикуясь в российской «патриотической» прессе, он ругал всех и вся, а чаще и глумливее многих — своего бывшего друга, человека незапятнанной репутации — Булата Окуджаву. «Потомок тифлисских лавочников», «престарелый гитарист» — лишь бы чувствительнее задеть, побольнее ударить…

Впрочем, земля ему пухом. А повести «Двор посреди неба» (потом она станет лучшей частью растянутого романа «Семь дней творенья») Кочетов так и не напечатал. Жертва оказалась напрасной.

Их нравы

Лет тридцать с лишком назад случилось событие, имевшее честь угодить в энциклопедию — правда, в статью «Плагиат».

В журнале «Октябрь» — как раз той его мрачной поры, которая вспоминается как «кочетовская», — под именем Василия Журавлева, автора многих книг, преподавателя Литинститута, было напечатано стихотворение. Вероятно, многим тогда почудилось, что у них галлюцинация.

Вот оно:

Перед весной бывают дни такие:
Под плотным снегом отдыхает луг,
Шумят деревья весело-сухие,
И теплый ветер нежен и упруг.
И легкости своей дивится тело,
И дома своего не узнаешь,
А песню ту, что прежде надоела,
Как новую, с волнением поешь.

Да! Классическое, ахматовское — из 1915 года…

Такое случается редко. На моей памяти это, пожалуй, второй случай, когда темнеет в глазах и сомневаешься в своем рассудке.

А первый был таким. «Литературная газета» опубликовала саркастическую редакционную реплику о некоем графомане из Пятигорска. Его наглость дошла до того, что он, сочинив поэму о Лермонтове, заставил его, гения, разговаривать собственными косноязычными виршами.

Приведен был и пример косноязычия — один-единственный, то есть способный враз убедить нас в беспомощности наглеца-стихотворца:

Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть.
На свете мало, говорят,
Мне остается жить.

Да! Классическое, лермонтовское — 1840 года, вершины его поэтической зрелости…

Потом я узнал, что по причине газетной тесноты-суеты реплику несколько раз переносили из номера в номер, так что с ней ознакомились почти все члены редакционной коллегии, — и ни один не узнал в примере, вынесенном на посмеяние, лермонтовского шедевра.