Самоучки

Дым тлеющей сигареты шел вверх и вдруг как будто приседал, а потом струя опять распрямлялась и вытягивалась голубой ленточкой. В своей стране мы все еще были туристами. Так некогда дорийцы — будущие Периклы и Праксители, — отойдя от костров, шатались с факелами по сожженному Кноссу и тупо пялились на яркие стены дворца, лаская животными взглядами нежные, умащенные перси придворных гурий.

Мы пробирались между ведер, из которых торчали пучки роз, мимо запотевших стеклянных ящиков, где тлели свечки, и продавцы заступали нам дорогу, нахваливая свои цветы.

— Не нравятся мне эти розы, — поморщился он. — Неживые они какие — то.

— Может быть, ей нравятся, — предположил я.

— Может быть, — равнодушно согласился он, но поиски не прекратил.

Одна старуха никак не хотела от нас отставать и ковыляла, то и дело заступая дорогу и размахивая каким — то мокрым веником в хрустящей кружевной обертке. Цветы казались пластмассовыми.

— Вы их наркотой накачаете, — сказал он, — их и не довезешь — все осыплются. Бутоны мне найди. Чтоб стояли. — Он сжал кулак и поднял локоть.

От таких речей старуха только сокрушенно качала головой, задумчиво глядя на локоть, и даже не пыталась отвести обвинения.

— Ну что, есть бутоны? — еще раз спросил Паша.

Под ногами хлюпала слякоть. Нежданная оттепель разразилась в придачу дождем, который загнал нас в машину. Там мы и сидели, пока старуха, укрывши курткой свою кавказскую серебряную седину, бегала от палатки к палатке в поисках желтых бутонов. Вода змеилась по стеклам, “дворники” как удивленные брови взлетали на лобовом стекле и вместе с дождем сползали к капоту.

— А этот, как его… Ферт? Фет? Что написал? — спросил Павел.

— Стихи писал.

— Тоже про любовь?

— А про что же тебе еще? — Я не был расположен к диалогам и думал о своем.

— Мало ли… — неуверенно протянул Павел.

— Достаточно, — строго перебил его я и продолжил заученным афоризмом: — Любовь и смерть — вот два предмета, достойные искусства. Остальное — не наше это дело. Живешь — и живи. Может быть и хуже.

Снова появилась старуха, кутая в газету букет:

— Только красный, сынок, — сообщила она, — красный. Посмотри, какой — красный. — Она откинула газету, и мы увидели пучок широких листьев, среди которых пропадали тугие зеленые головки, и я никак не мог понять, откуда известно, что тюльпаны будут “красный”.

Паша пересчитал стебли, встряхнул букет, проверяя на прочность тугие зеленоватые у оснований головки, помычал и добавил еще мелкую бумажку. Женщина спрятала деньги куда — то в завалы груди.

— На счастье, — услышали мы непременную торговую присказку.

Паша трижды сплюнул, недружелюбно покосившись на удалявшуюся торговку, и подвел итог:

— Вот эти будут стоять.

— Если распустятся, — зачем — то сказал я.

— Куда денутся? — сказал он и еще раз придирчиво осмотрел букет.

В театре царила невиданная суматоха. Я вспомнил, что в переулке ждала карета “Скорой помощи”, и перед глазами возник шофер в клетчатой кепке, прикрывшийся газетным разворотом. Дверь в зал была открыта, зрители стояли группами и переговаривались с озабоченными лицами, тут же, смешавшись с ними, топтались актеры в до боли знакомых костюмах. На двух сдвинутых столах лежала наша Ксюша, и над ней колдовал, склонив плешивую круглую голову, серьезный, мрачный доктор с круглыми, как у пойманной рыбы, выпученными глазами.

Мы протиснулись поближе и уставились в бледное ее лицо. Вокруг царила тревожная тишина, словно прелюдия новых несчастий. Переговаривались напряженным шепотом, и я слышал, как одна претенциозно одетая дама безнадежных лет для тех целей, которые преследовал ее наряд, поясняла другой, видимо подруге:

— Передозировка, Нитуля, это когда наркотика слишком много. Но здесь не в этом дело.

— Что это такое? — не понимала та.

— Что — то вроде отравления.

Какой — то парень, стоявший возле, недружелюбно покосился на подруг.

— Какая же это передозировка? — пробурчал он оскорбленно. — Уж не говорите, если не знаете.

Где — то рядом несколько раз чиркнула спичка, и потянуло табачным дымом.

— Перестаньте курить, — не оборачиваясь тут же сказал доктор.

Произошло короткое волнение, в результате которого сигарета была потушена. Послышались шики и смешки, а откуда — то из коридоров прибывали, оповещенные, новые зрители.

— Алекс, Алекс, — весьма театрально звал ее какой — то юноша, может быть, влюбленный, а может быть, просто поклонник, хотя, видимо, все поклонники влюблены хронически и сами не знают, как отделить одну от другой две вялые страсти. Юноша носил длинные волосы, забранные в косичку, и почему — то держал свою косичку в кулаке, заведя правую руку за голову.

Режиссер Настя стояла сбоку и смотрела на него не мигая. Павел тоже взглянул на юношу ревниво и презрительно.

— Алекс, Алекс, — бормотал юноша, повернувшись к Насте. Косичка его тряслась.

— А может… — не очень уверенно предположила она неизвестно что, отошла в угол и заплакала. Прибежала какая — то девчушка в чешках, заглянула, сказала “ой” и выскочила.

Через пару минут Ксюшу вынесли на носилках. Рядом семенил санитар и в поднятой руке высоко держал колбу капельницы.