Самоучки

В конторе мы вывалили из пакетов снедь, грубо сервировали наш стол, смахнули с водки пробку и наскоро выпили. Чапа не составил нам компании и умчался по своим делам. Девушка сидела смирно и старательно делала вид, что подобная обстановка для нее дело привычное. Разве только картина, около которой электрик не так давно организовал изящную подсветку, ее немного смущала. Она все время на нее смотрела; сначала ненадолго вскидывала глаза, а потом уставилась прямо и открыто ее разглядывала. Вполне возможно, что картина — то действительно была здесь в ее глазах единственная невидаль.

— А эта картина у вас…

— Старая, — не без гордости сообщил Павел. — Ей сто лет.

— Девяносто семь, — уточнил я.

“Санта” не сводила с картины зачарованных глаз.

— Смотри ты, — протянула она восхищенно и взяла бутерброд, — а ведь совсем как новая.

Пальцы несли след давнишнего ухода, а ногти пестрели облупившимся лаком. Глядя на картину, она быстро съела три бутерброда, потом подумала и взяла еще один.

— Выпьешь? — спросил Павел.

“Санта” решительно кивнула.

— А я никогда на море не была, — сказала она и спросила тут же: — Где ванна?

Спустя несколько минут она возникла, белея обнаженным телом. Я поперхнулся и перестал жевать, а она победоносно улыбалась. Один из передних зубов у нее был короче остальных и другого цвета — прозрачно — серого. От пудры ее лицо казалось расплывчатым пятном, как маска, и было светлее туловища и даже белее кожи на груди.

— Ты б оделась, — искоса взглянув на нее, заметил Паша. — Простудишься.

— Да? — спросила она не очень уверенно.

— Точно тебе говорю, — подтвердил Паша и налил еще.

Она оделась и закурила.

— Ну что, Санта, — спросил Паша, — как жизнь?

Пашина простота невольно располагала к доверительным беседам.

— Квартиру снимаем. С подружкой.

— А дома чем занималась?

— На швейной фабрике работала после училища. Девчонки поехали, и я с ними. А что там сидеть — то? — каким — то обиженным тоном сказала она. — Ничего не высидишь. Все бегут, кто может, разбегаются.

— Сколько тебе годов? — спросил Паша.

Я с любопытством ждал, что — то она на это скажет, но она, не усмотрев в таком вопросе ничего неприличного или оскорбительного, просто ответила:

— Девятнадцать.

Наверно, она просто не знала, что это для кого — то может быть оскорбительным.

— Солидно, — заметил Павел.

Она надула губки и объявила:

— Между прочим, я на квартиру коплю!

— Много накопила? — по — деловому осведомился Паша.

— Две тысячи уже накопила, — доверчиво сообщила Санта.

Паша неопределенно покивал и разлил остатки первой бутылки.

Санта выпила еще две рюмки и быстро опьянела.

— Можно я у вас посплю? — попросила она и посмотрела на диван.

— Спи, — разрешил Паша. — Кто не дает?

Она снова сняла сапоги, поправила прическу и положила голову на валик, потом приподнялась, дотянулась до сумочки и, виновато улыбаясь, пристроила ее себе под голову.

— Надо же, — она озабоченно потерла зеленоватый синяк на ноге, — в приличном доме не разденешься.

Мы сочувственно покивали. То ли у нее были железные нервы, то ли она устала до одури, но через несколько минут она действительно спала.

— Гляди, гляди, как распускаются. — Паша показал на тюльпаны, стоявшие у ней в изголовье, на столике рядом с диваном. Бутоны набухли, как нарывы, и увеличились по крайней мере вдвое, а кончики зеленых лепестков, пока еще слипшиеся, осторожно покраснели.

— Эх, пропадет мой дом, — проговорил Павел с досадой. — Пропадет. Если в доме не жить, любой пропадает. Это не я придумал — проверено. Сейчас вот был — зарастает все. А… — Он махнул рукой.

— Продай, — предложил я.

— Что у меня, денег нет? Нельзя его продавать. Родину как продашь?

— Как — то можно, наверное, — сказал я.

— Да он не стоит ничего, — спохватился Павел. — Вон, пиджак мой дороже стоит, отвечаю.

“Санта” пошевелилась во сне и пробормотала что — то невнятное. Мы стали говорить тише.

— Пропадет дом, — повторил он громким шепотом, — жалко, прадед строил.

Я покосился на букет. Бутоны уже чуть приоткрылись — нежно, несмело, как губы для поцелуя.

— Знаешь, — сказал Паша, — раньше я думал, что я все могу. А теперь я вижу, что могу только то, что могут деньги. — Он посмотрел на цветы. — Что там в твоих книгах об этом написано? Мне страшно, — добавил он после продолжительного молчания, а я не без горечи подумал, что это первый шаг к обретению интеллигентности. И это была единственная стоящая фраза за всю долгую ночь.

Я тоже смотрел на цветы. Теперь зеленый цвет остался только у оснований, в тех местах, где заканчивались стебли и откуда вырастали чашечки. Концы разлепились, разошлись, расправились, как надутые ветром паруса, легкие, воздушные; тяжелые, сочные листья изогнулись в куртуазном поклоне и разлеглись на столе.

Сквозь короткий сон я слышал, как в кабинете долго звонил телефон, и слышал, как Павел говорил что — то в свою миниатюрную трубочку.