Самозванец и гибельный младенец

Где-то в месяце априлии года… да, этак после семи тысяч и сотого от сотворения мира. На Свином шляху, не доходя двух верст до городка Кром

– Стой! Кто идет! Ясак говори!

– Я прегрешный Самоха Московский, юродивый Христа ради.

– Кой такой юродивый? Ясак сказывай, мать твою…

– Да взгляни ты на меня только, добрый человек… Какой там с меня ясак?

Стрелец, заступивший Самохе путь, открыл, наконец, заслонку своего фонаря, ранее дававшего о себе знать вонью горелого железа, и на юродивого легла полоса света, в потемках его ослепившая. Самоха невольно приосанился – и тут же выругал себя за этот мирской порыв души, в его положении совсем неуместный. Тем более, приосанивайся не приосанивайся, вид все равно до безобразия жалкий: голова непокрыта, в нечесаных волосах колтун, борода и усы на грязном лице растут, как Бог им расположил, нестиранная рубаха подпоясана веревкой, штанов и следа нет, босые ноги покрыты грязью и в цыпках. Хорош, и плюнуть некуда!

– Котомку сюда, образина!

Снял с плеч Самоха и сам услужливо развязал свою котомку. Стрелец покопался в ней, хмыкнул и, не завязывая, взял под мышку.

– Пошли. Пусть наш десятник с тобой разбирается.

Недалеко пришлось идти. За холмом, в распадке, горел костерок, с дороги совершенно не видный, да и носом своим чутким Самоха его не учуял раньше. Возле костерка на камне сидел второй стрелец, рыжебородый и толстый, а перед огнем спал, кожух подстелив и кулак сунув под щеку, третий. Возле еще одного камня был составлены шалашиком пищали и бердыши.

Сидевший на камне поднял голову и взглянул на подошедших к костру начальственно. Юродивому показалось даже, что он доволен неожиданным развлечением. И доклад стрельца десятник выслушал с явным удовольствием. Обратил к юродивому давно неумытое, блестящее от жира лицо и вопросил:

– Святой человек, а, святой человек! Скажи, кем был ты в миру, пока святости не набрался?

– Был я посадский тяглец, мастерство мое было хлебы печь. Имел на Москве, в Кадашевской слободе, пекарню, дом, семья у меня была, – привычно поведал Самоха. – Заради жизни во Христе все оставил на волю Божью.

– Ага… А теперь, Семен, давай посмотрим, чего у святого человека в сумке.

Когда первый стрелец уразумел, что от него начальству требуется, он просто перевернул котомку над утоптанной землею сразу перед костерком. Они и высыпались – книжка в восьмерку, горшочек, завязанный поверху тряпицей, да почти полный полуштоф.

– Святой, святой – а горелое вино пьешь, – протянул десятник, поднимая с земли бутылку.

– Там святая вода, господин стрелецкий полуголова, – пояснил юродивый.

– А зачем тебе столько святой воды?

– Долго рассказывать, господин.

– Вот посажу тебя для начала голым задом на костер, быстро и коротко все мне расскажешь.

– Так я же не отказываюсь поведать, господин, – спокойно, будто ему не пригрозили только что пыткой, объяснил Самоха. – Я только сказал, что долго придется рассказывать.

– Ладно, потом. А в горшке что у тебя?

– Еда, подаянием собранная. Я все, что мне из съедобного подают Христа ради, в сей сосуд складываю и с собою ношу. Угощаю из него нищих, а не едят – собак бродячих, а ежели и они не едят, тогда уж сам питаю грешное свое тело.

– Да твоя еда так называемая и через тряпку воняет! – возмутился десятник. – Разве можно такое есть?

– Господь терпел, и нам велел. Сказал же Иисус Христос, что не то сквернит человека, что в уста ему входит, а то, что он сам из уст своих испускает.

– Да ты еретик, не признаешь, видать, посты! Где же Господь наш говорит такое?

– В Евангелии говорит это господь, в той самой книге, кою твой клеврет бросил на землю.

Десятник брезгливо, двумя толстыми пальцами ухватив, поднял с земли книжку в черном от грязи переплете. Отстегнул, скривившись, оставшуюся исправной застежку, всмотрелся. Забормотал скорее для себя:

– Давно хотел такую иметь, в походе зело удобна… Печатную бы только, исправленную, а то в рукописных – ересь…

– Бери себе на поучение души твоей, – предложил юродивый, в собственной своей душе подавив греховное сожаление. – Если будет на то Господня воля, для себя я и новое Евангелие перепишу.

– Да взял бы, взял бы, – сварливо ответствовал начальник, – если бы не полпуда грязи на ней! Это как же ты посмел божественную книгу столь бесстыже замарать? И застежка сломана! Застежку зачем сломал?

– Виноват, господин стрелецкий полуголова, – поклонился юродивый. – Понеже и сам живу в грязи, аки свинья, право.

Главные вопросы были впереди, и он мучился, не решив еще, как поступить. Сказать правду означало почти наверняка потерять голову, а мертвым ему никак не выполнить поручение святой покровительницы, ею данное в последнем, судьбоносном видении. Однако же соврать, свою ничтожную жизнь спасая, означало такое прегрешение совершить, которое заведомо не позволит исполнить поручение пресвятой Параскевы. А тогда уж точно антихрист пронесется победно по Русской земле.