Самозванец. Кровавая месть

Сопун открыл глаза и встряхнулся. Оказалось, что он проспал. Уже рассвело, корчма и постройки за нею, вынырнув из ночной тьмы, теперь понизу окутаны были туманом, стелившимся, будто дым, над поляной и дорогою. Сопун замотал головой, осматриваясь: по правую руку костер, возле которого грелся, угас бесповоротно, однако тот, что слева, подальше, где сжигал кровавые останки упыря, еще курился. Торопливо, скривившись от омерзения, колдун раздул уголек из кучки пепла, сохраняющей неясные очертания головы матерщинника, и поджег снова фитили у всех пищалей, большой и двух поменьше. А загасил он фитили глубокой ночью, когда решил, что враги не выйдут из корчмы до утра.

Он вздрогнул, вдруг сообразив, что разбудили его звуки, донесшиеся из корчмы. Прошло совсем немного времени, и, когда глухо стукнул засов, он был уже готов ко всему. Однако немало удивился, когда дверь корчмы, со скрипом растворившись, явила на крыльце старого его знакомца, Спирьку, при этом в виде весьма жалком. Корчемный прислужник скривился в беззвучном плаче, руки у него были связаны за спиной, шею стягивала веревка, конец которой свисал между ним и дверью.

Сопун чертыхнулся и перенес прицел снова на дверь. Согнутый Спирька напомнил ему медведя, которого вот так же, сгорбленного и привязанного, только на цепи, привели в его детстве на хутор заблудившиеся скоморохи. Зверь выделывал до того смешные штуки, что у детей от хохота два дня болели мышцы живота, а взрослые немало гордились большой кучей, которую медведь, приведенный в избу, тотчас и наложил: как говорили, это обещает хороший урожай и добрый приплод у скота. Тогда, малому, тот медведь показался огромным и страшным, однако ему, конечно, далеко было до нашего Михайлы Придыбайлы… Что?

— Чего тебе? — переспросил таким же громким шепотом, какой только что услышал, не разобрав слов.

— Не стреляй, Сопун, это я, — пискнул бабский голосок.

— Выходь, не бойся.

По-прежнему держа дверь под прицелом, колдун снял указательный палец со спускового крючка, выпрямил его и, ничего лучшего не придумав, прижал сбоку к деревянному ложу пищали.

А на крыльце показалась Анфиска-шинкарка, и он снова удивился: за те две недели, что они не виделись, эта шлюшка похудела и похорошела. На правом плече корчмарка держала железный самострел и сошки от большой пищали, через левое плечо у нее были перекинуты пояс с висевшей на нем саблей и широкая перевязь немца-пищальника. Столкнув с крыльца Спирьку, она бестрепетно прошла по ошметкам засохшей, свернувшейся крови.

Протер Сопун глаза (резало их немилосердно от ночного дыма да недосыпа) и присвистнул — потому что вовсе не Анфиска подходила к его укрытию, а Зелёнка в Анфискиной вышитой шубке и красных сапожках, набеленная и нарумяненная. Присвистнул еще раз, оглянулся виновато, и вспомнилось: некому уже шумнуть на него, чтобы рухлядь из избы не высвистывал.

— С добрым утром, дядька Сопун! Не боишься разве все свое богатство высвистать?

Он крякнул, пожелал и русалке доброго утра и с любопытством проследил, как она деловито сваливает принесенное добро на опрокинутую повозку.

— Это все, что с немца Григория сняла и что в корчме нашла.

— Спасибо тебе огромное, девка! Про немца не спрашиваю, понял, что с ним сталось, а где остальные супостаты?

— Не много их живых, двое или трое. Заперлись на ночь в горнице наверху, я ихнюю дверь, как могла, поленьями подперла. Нашумела я тогда и разбудила супостатов, наверное, но сразу им не выбраться. Давай обложим корчму со всех сторон соломой, да и подожжем, а?

— Да кто тебе позволит чужое добро по ветру пускать! — пробухтел Спирька и закашлялся. — Еще чего вздумала, воровка! Да там же моя хозяйка внутри! А иноземцев всего двое осталось, а не трое: старик-гусар и латинский чернец. Чернец тоже речистый да вредный.

— Ну-ну! — поднял руки Сопун. — Давайте по порядку разберемся! Холопа Анфискиного ты привела, вижу, а где сама Анфиска?

— Да там же, в каморке своей, — Зелёнка ткнула большим пальцем себе за спину, а глаза отвела от колдуна. — Чего ей, бесстыжей, сделается?

— Ты, ты, зеленая воровка! — захлебнулся слюной Спирька, тут же получил маленьким кулачком по носу, однако не замолчал. — Замучила нашу Анфисушку, а тогда ограбила!

Русалка подступила к прислужнику еще ближе, глаза ее опасно сузились. Сопун удержал ее за рукав, заговорил спокойно:

— Не бей связанного, девка, это раз. И расскажи, пожалуйста, что там с Анфиской, это два. Времени у нас всего ничего. А уж если зажигать, то немедленно.

Стремительно повернулась к нему Зелёнка, однако вдруг одарила его такой замечательной улыбкой, что он ахнул про себя, внешне суровость показывая: до чего же все-таки хороша бесовка! И едва ли в одних белилах дело.

— …ты же, как-никак, мужик. Да ладно уж. Поболтали мы с Анфиской, как между подружками водится, про некоторые женские дела, она и спрашивает напоследок, не хочется ли мне, мол, теперь чего-нибудь особенного? Не стыдись, мол, отвечай. Я и отвечаю, честно, как подружке, что хочется мне кое-чего. Тогда Анфиска захихикала и говорит, почему же и