Самозванец. Кровавая месть

— Пане Ганнибал, пане Ганнибал, проснись скорее! — Это монашек безжалостно теребил старого ротмистра, а потом сумел посадить его на перине. — Снаружи неладное делается!

Отмахнулся от монашка пан Ганнибал и, не открывая глаз, снова улегся. Во сне он выбросил «пять» и «четыре» — совсем неплохой бросок. Тотчас же сам собрал кости, вложил в стаканчик и отдал черту: так сузил он для нечистого возможность смухлевать. Черт бросил кости с виду совсем небрежно, однако тоже резво сунулся посмотреть, сколько выпало, и они с паном Ганнибалом едва не столкнулись лбами. «Два» и «шесть» — первый кон остался за ним, ротмистром! Да откуда здесь взялся проклятый иезуит, что ему, плюгавцу, нужно? И кто матерится в полный голос, мешая игре?

— Очнись, пане ротмистр! В окно влетела стрела…

Тем временем упырь Хомяк, которому пришлось пережидать ужин живых, чтобы самому, наконец, поужинать, подкрался к сидящему над тлеющим костром Бычаре. Быстро запрокинул ему голову и впился зубами в поросшую волосами впадинку рядом с кадыком. Горькое разочарование ожидало Хомяка: кровь была еще горяча и, собственно, даже неплоха на вкус, но сам Бычара оказался неживым, и Хомяку пришлось пить кровь мертвеца! Его передернуло от омерзения, он едва не сблевал, однако продолжал высасывать противную, словно у крысы, кровь, повторяя себе, что подкрепиться необходимо. Пристраиваясь

поудобнее, укололся слегка и понял, что Бычара пробит стрелою насквозь. Почти одновременно почувствовал впереди, на опушке, опасное движение — и сразу же, как был, с окровавленным подбородком и полным ртом не проглоченной крови, упал на траву ничком рядом с трупом Бычары. Тут же рядом громко зашептали:

— Да их тут двое, Серьга!

— Черт возьми, да ведь это тот самый, которого Зелёнка защекотала, в загаженных портках. Иноземцы таки сняли мертвяка с дуба, будто им делать больше нечего. Или сам пришел? Надо бы забить ему, дедушка, осиновый кол в сердце.

— Давай, Серьга, посадим их спина к спине, чтобы не путались под ногами.

Тут Хомяка ухватили под мышки, посадили, и он ощутил спиной горячую, не остывшую еще спину Бычары. Упыря едва не передернуло от отвращения: за его тело хватались холодные руки мертвеца. Опять шепчутся.

— Сними, Домашний дедушка, с ирода колчан да оттащи, будь другом, моему сыну к окну. Скажи, пусть теперь стрел не бережет: кого-нибудь внутри да достанет. Скажи, чтобы от окошка отходил, только когда внутри подожгут фитили. А тогда уже к лошадям, хорошо?

— И почему же не сразу к лошадкам, а? Тоже мне атаман нашелся — «Дедушка, туда! Дедушка, сюда!». Прикажи лучше Михайлушке, чтобы колчан отнес!

— Мишенька, а ты давай переноси хворост под крыльцо. Я туда пойду, чтобы никого не выпускать, пока не подожжем. Заодно косу испробую.

— Ох, не понравится Водяному, ох и рассердится старик!

— Да я только дымом хочу супостатов выкурить, а вовсе не сжигать мельницу. Нешто я не понимаю?

Подобно тому, как Хомяк видел теперь окружающее словно на выпуклом кривом зеркале, он и понимал теперь только то, что имело отношение к добыванию свежей крови. От нападавших ему поживы не предвиделось, следовало ожидать, пока его прежних сотоварищей не вынудят покинуть мельницу. Хомяк заставил себя проглотить оставшуюся кровь и решил сидеть, где посадили, не рыпаться.

Внутри мельницы было нехорошо. Первая стрела, испугавшая монашка, оцарапала руку Мамата. Теперь он перевязывался наскоро, матерясь без остановки. Разувшиеся на ночь поспешно наматывали онучи и натягивали сапоги, поднялась тошнотворная вонь. Она-то и пробудила окончательно пана Ганнибала. Бесповоротно расставаясь со сном, он пришел к выводу, что выиграл у черта в первом же коне. Этот вывод поднял ему настроение; кроме того, старый ротмистр возблагодарил Бога, что свалился на перину не снявши не только сапог, но и доспеха. Вернувшись к земным делам, он первым делом прищурился на дверь: накинут ли засов? Почти полная темень не позволила ничего увидеть: пустив внутрь стрелу, вражеский стрелок, ставший снаружи у окна, задвинул закрывающую его доску. Воткнул для этого, наверное, в нее нож.

— Высекайте огонь, пся крев! Раздувайте фитили!

— Йа, йа! — отозвался кто-то из немцев, кажется Ганс.

По темной комнате полетели россыпи искр. До чего же проще было бы начать отстреливаться, если бы каганец не догорел! Дверь оказалась на засове. Узнать позднее, кто его накинул, лишив дозорного Бычару последней возможности спастись? Из-за двери раздается рычание, звериное, едва ли не медвежье, и грубые голоса. Вдруг стукнула, отъехав в сторону, доска, прикрывающая окошко, и из него посыпались стрелы.

— Ложись! — закричал пан Ганнибал. — Ложись, пся крев! Он нас не видит, сто Иродов ему в селезенку!

Все и раньше, понятно, лежали, а теперь распластались по земляному полу. Стрелы свистели, в основном, бесполезно, однако ухо пана Ганнибала различило и короткий, не понравившийся ему стон. Лезги, что ли? Как долго возятся. О, раны Господни! Не почудилось ли? Он потянул носом — и никогда еще вонь мушкетного фитиля не казалась ему таким райским благоуханием.