Самозванец. Повести и рассказы

Иногда Виталику казалось, что он теряет сознание. Ему очень хотелось спать, и он согласился бы даже на благоухающего Бурнина под боком, только бы избавиться от этой сумасшедшей. Время бежало как из разбитых песочных часов — невозвратно. Каждая песчинка-секунда хлопала Виталика по темечку, превращаясь на лету в небольшой камушек. Монотонный бурлеск, которым буквально фонтанировала инфернальная гостья, стал похож на многоцветную спираль, какими пользуются заштатные гипнотизеры. Виталику мерещилось, что голова Кирри увеличивается в размерах и самопроизвольно кружит по кухне, вращаясь также вокруг своей оси. Он леденел и кусал себя за палец.

— Сэр, вы грызете палец в мой адрес? — взвизгивала Кирри тоном бретера из Вероны и хваталась за воображаемый эфес, после чего всхохатывала.

— Э нет. Она не сумасшедшая. Она — гений, а ты просто не поспеваешь за скоростью ее мыслей. Ну соберись с силами и продолжи ее реплику. Можно нести любую чушь, главное — увязать одно с другим, — шептал «сосед».

Но Виталику было противно, он понимал, что ему никуда не деться, что уже третий час ночи и метро закрыто, и Кирри не исчезнет отсюда, как минимум, до шести утра. А спать хочется, и покоя хочется. Ну доказала, доказала, что я тупица, неспособный, не годный для ваших изысканных развлечений... Доказала — и убирайся. Бедняга Вундер!

(О Вундере надо рассказать особо, это — потом.)

Они выходили курить без конца, во рту у Виталика было мерзко, в голове его кувыркались внутренности нескольких расчлененных калейдоскопов, а Кирри все хрипела и хрипела:

— ...и тогда монгол выстрелил из пистолета и прострелил твоей приятельнице мочку уха. Туда попала инфекция, и голову несчастной потом раздуло как пузырь. Она впала в прострацию и написала странное завещание на твое имя. В нем тебе отписывается ее дом в Воронеже, но с одним условием: ты обязуешься сожительствовать с приходящим трубочистом. Трубочист этот — друг детства ее матери. А ее мать, кстати, сожрали бенгальские тигры на съемках фильма про глухонемого клоуна. Этот клоун влюбляется в наездницу и по ночам сношает ее вороную кобылу — Дюймовочку, а та, обученная в цирке, делает книксены. Действие фильма без слов, только музыка. Музыку писал один мой знакомый -— он переболел сифилисом и сошел с ума...

А за окном, в чернильном мраке — метель-метелица, и воздух морозен и чист, но шляются подозрительные тени с плавниками наподобие акульих. И не сбежать, и не вырваться.

— Кирри, я спать хочу, — хнычет Виталик.

— А я что, по-твоему, не хочу? Ты — эгоист. Надо работать, а спать — некогда. Надо думать. Реагировать. А ты — лентяй. Я все должна за тебя делать. А там, на другом конце города, — убитая горем женщина, все счастье которой зависит от этого спектакля...

— Какого спектакля?

— Который мы должны поставить. Я договорилась с худруком, а режиссура не прописана — из-за тебя, между прочим. И я буду выглядеть идиоткой из-за твоей необязательности. Но мы этого не допустим, верно?

В страшном отчаянии Виталик бормотал что-то еле слышное, а Кирри ввинчивала ему прямо в лоб хрипящий ржавый шуруп:

— ...дело в том, что любовница твоей бабушки добавляла в минеральную воду гормональную вытяжку. Гормоны использовались черепашьи — это позволяло ей трезво обдумывать окружающую действительность. Но ее младший брат, летчик, полюбил неграмотную девушку из Иваново и возил ее контрабандой в грузовом отсеке. Однажды по ошибке она выпала оттуда и свалилась в двух шагах от генеральской дочери, гуляющей после обеда по двору закрытого пансионата. У нее от неожиданности случился выкидыш — она разродилась недоношенным мальчиком, покрытым густой шерстью и с хвостом. А ее отец — генерал после этого перестрелял всех обезьян в Сухумском парке. И одна окровавленная обезьяна из последних сил доползла до дома, где под видом отставного профессора доживал свой век убийца одного влиятельного лица...

Когда Виталик проснулся, оказалось, что Кирри уже нет, что уже за полдень, что спал он свернувшись под кухонным столом и что к спинке стула привязан изумрудно-зеленый газовый шарфик.

Виталик трясущимися руками отвязал его и, морщась, выкинул в форточку. Но шарфик, подхваченный ветром, не упал, а повис на ветвях старой липы, росшей под окнами. Шарф обмотался вокруг ветки и махал искрящимся хвостом, прекрасно заметный на фоне заснеженного дерева.

Судьба дерева тоже любопытна. Когда по весне снег сойдет, то все увидят, что многие ветви этой липы украшены использованными презервативами разнообразной расцветки и степени растянутости. Эти приборы выбрасывались из окон «едины» разными личностями, и вот — взошли, как озимые плоды странного свойства. Своего рода символ.

Публика огорчена и пристыжена каким-то сложным обстоятельством, будто бы не имеющим отношения к пьесе.

Так чувствуют себя люди, на глазах у которых поймали карманника или выиграли мильен.