Самозванец. Повести и рассказы

В кухне Уна беседовала с закутанным. Он больше не был закутан и внешностью своей поражал. Невысокий, сутулый, с тощими руками, он сидел, свесив голову на длинной узловатой шее к самой груди. Лоб у него сам по себе был низок, но из-за лысины, простиравшейся до затылка, казался огромным. К тому же лысина эта была покрыта горизонтальными морщинами, какие бывают только на лбу. Эти морщины на лысине непрестанно шевелились. Виталик глядел на них, как загипнотизированный.

— Мир, вывернутый наизнанку, — говорил обладатель морщин, вращая пальцем в ухе, как штопором, — ...система такая же логически упорядоченная. В том-то и ужас, что настоящий хаос человеческой фантазии недоступен.

— Но Кафка? — сказала Уна. Ей нравились такие беседы и фамилию «Кафка» она произнесла вкусно.

— Кафка? — Собеседник закудахтал, как давеча на лестнице, и поскреб ногтями рыжую клеенку на столе. — Не смешите, пожалуйста! Человек мстительно разделывается с собственными врагами, помещая их в идиотские ситуации. И это, по-вашему, абсурд? Нет уж. Там, где проглядывает хоть какая-то система, абсурдом и пахнуть не может.

— Одушевленная абстракция перестает быть таковой, — наугад вклеил Виталик.

— Если угодно. Впрочем, все это — детский сад.

— Но — Хармс? — сладко молвила Уна.

Человек с морщинистой лысиной мучительно фыркнул в кружку, облившись чаем.

— Значит, истинный хаос по силам только сумасшедшему? — продолжала Уна.

— Да вы поймите, что в одной системе с человечеством абсурд невозможен. Хаос лежит не за пределами понимания человека, а вне всяких пределов. Столкнувшись с хаосом, человек либо уничтожается сам, даже не успев ничего осмыслить, либо хаос перестает быть, подчиняясь людскому хамскому желанию во всем разобраться. А наши сумасшедшие — они все слишком нормальны...

— Вы ему верьте, — донесся голос Настеньки из комнаты. — У него на этаже в общаге еще один с ума сошел. На почве сессии.

— Неужели? — спросила Уна.

— Натурально.

— Какой ужас!

— Да ну, какой это ужас? Сессию он все же сдал, — сказал Середа и опять закудахтал.

В прихожей и в тамбуре возле сортира, где, очевидно, произошло сражение, было натоптано и таяла принесенная с улицы слякоть. Надо было вытереть пол, и Виталик занялся этим.

В разгар его возни с тряпкой (как и было задумано!) из комнаты вышла Настенька и, наступив Виталику на руку (нарочно!) громко сказала:

— Ишь, какое полезное животное. Уна, твое?

— Пользуйся, — с широким жестом сказала Уна.

— А оно не против?

— Оно никогда не против.

— Ну что ж, животное, давай знакомиться. Я — Дикая Женщина Анастасия. Мудак на кухне — Сергей Геннадьевич Середа. А в комнате за компьютером — мой муж Рогожин.

— Меня зовут Виталик, — сказал Виталик, поднимая глаза.

Дикая женщина смотрела на него пристально, очень серьезно.

— Заканчивай свою бодягу и мой руки, я буду тебя кусать.

— Ты не слишком его! — прикрикнула Уна. — Он у нас хворенький. Пожалей бедолажечку.

— Больных нужно отстреливать, — взвизгнула Настя и отскочила к стене.

— Я совершенно не заразен, — возразил Виталик и пошел полоскать тряпку.

Случай, безусловно, тяжелый, но... Дрянная девчонка явно ждет, что я спасую и буду от нее прятаться по углам, подумалось ему.

Потом Виталик снова вышел покурить. На этот раз он смотрел в окно, уперевшись лбом в «ХУИО», на снег, желтый от фонарного света.

Спустя минуты три (ну еще бы!) вышли покурить и Уна с Настей.

— Ба! И ты здесь? — удивилась Настя (очень натурально). — Да ты везде! Хочешь побыть моим животным? Я тебя хочу.

— Видите ли, — заговорил Виталик, — тот, кто вклинивается между мужчиной по фамилии Рогожин и женщиной по имени Настасья, непременно оказывается идиотом.

Уна захохотала, а Настенька залепила Виталику яростную плюху.

— Не смей говорить плохо о моем муже! — завизжала она.

— Да ты не поняла! — еще громче засмеялась Уна.

— Все равно. Это — на будущее. А сейчас я его укушу. Закатывай рукав!

Рукав у него и так был закатан, хотя давать себя кусать он и не собирался. Но в этот момент, немилосердно скрипя дверью, на лестницу вышел и Середа. Виталик отвлекся на него всего на долю секунды и тут же был укушен в предплечье.

Настя стискивала зубы все крепче и крепче. Середа, увидев расширенные глаза Виталика, сбегал за Рогожиным.

— Что ты!.. Ему же больно, — глухо забубнил Рогожин. Он приплясывал около, невыразительно жестикулируя. Виталик вдруг поразился тому обстоятельству, что Рогожин был одет в байковую рубашку с оборванными пуговицами, похожую на детскую распашонку.

— ЫВЫ ОФОВО, — сказала Настенька.

Середа глядел на это с живым интересом, и когда у Виталика поплыли от боли круги перед глазами, коротко сказал:

— Брэк!

Настенька разжала зубы. Виталик пошатнулся — по руке медленно текла кровь.

— Ужас, смотрите — бледный какой! — сказала Уна.

— «И все забегали, ухаживая за заболевшим Шариковым», — отдуваясь, сказала Настя, уперев руки в боки. — Ты почему не кричал? Я думала, тебе не больно... Рогожин, это существо не кричало!

— Ты должна извиниться, — глядя в пол, сказал Рогожин.