Самурай. Легендарный летчик Императорского военно-морского флота Японии. 1938–1945

Но это! Мне приходилось смотреть на свет. Я смотрел, пока красная лампа не заполнила собой все вокруг. Вскоре в поле зрения появилась рука врача с зажатым в ней заостренным на конце стальным инструментом, который опускался все ниже и ниже.

Я закричал. Неоднократно дикий крик срывался с моих губ от ужасной боли. Мне казалось, что я больше не выдержу. Мне хотелось, чтобы прекратилась эта нестерпимая боль, все остальное перестало иметь значение для меня. Мне было уже не важно, смогу ли я снова летать, даже желание видеть больше не имело значения. Боль! Я крикнул Сакано:

– Прекратите! Прекратите это! Сделайте что угодно, выдавите мне глаз, но только перестаньте!

Я пытался увернуться от скальпеля, старался выскользнуть из-под ремней. Но они крепко держали меня. При каждом моем крике врач орал:

– Заткнись! Ты должен терпеть! Иначе останешься слепым. Прекрати кричать!

Эта пытка продолжалась более тридцати минут. Мне они показались миллионом лет, казалось, что это никогда не прекратится. Когда все закончилось, у меня не осталось сил даже пошевелить пальцем. Я лежал на кровати, беспомощно глотая воздух, пока хирург пытался меня успокоить.

Целый месяц я был прикован к больничной койке. Я испытывал страшные муки. Жизнь потеряла для меня смысл. Днем и ночью я представлял себе тот долгий полет в Рабаул, когда мог толкнуть вперед ручку управления и направить самолет в океан. Тогда бы боль продлилась всего несколько секунд.

Доктор Сакано часто приходил осматривать мои глаза.

– Я сделал все, что мог, – говорил он мне, – но зрение в правом глазу никогда полностью не восстановится. Вы сможете видеть предметы на небольшом расстоянии перед собой, но и только. С левым глазом все будет в порядке.

Его слова стали для меня приговором. Летчик-истребитель с одним глазом. Мне оставалось лишь с горечью усмехаться.

Рана на голове быстро зажила, и врач разрешил мне гулять вокруг госпиталя. Каждую неделю я направлял рапорт с просьбой о выписке из госпиталя и отправке обратно в Рабаул. Но каждый раз моя просьба отклонялась.

В конце концов главный хирург лично вернул мне мой последний рапорт. Он был явно зол.

– Послушайте, Сакаи, – сообщил он, – еще рано думать о вашем возвращении в Рабаул. Заявляю вам. Вам требуется, как минимум, шесть месяцев для полного выздоровления. После этого вы сможете вернуться на службу, здесь или за границей.

Я чувствовал себя беглецом, дезертировавшим с фронта. Я думал обо всех летчиках: Нисидзаве, Оте, Сасаи, которые каждый день участвуют в воздушных схватках. Я стал даже бояться слушать передаваемые по радио военные сводки. Они вызывали воспоминания о Рабауле.

В один из дней меня приехали навестить. В палату вошла медицинская сестра.

– К вам посетители, они ждут внизу, – сказала она. – Хотите, чтобы они поднялись к вам в палату?

Я не догадывался, кто это мог быть. Был четверг, моя сестра Хацуо обычно приходила проведать меня в конце недели, когда ей не надо было работать на военном заводе. Матери я написал, чтобы она не тратила время и средства на дальнюю дорогу от Кюсю, поскольку через несколько недель меня переведут в госпиталь в Сасебо. Требовалось проехать более 700 миль по железной дороге, чтобы попасть в Йокосуку из Фукуоки, куда переехали жить мать с моей сестрой и ее мужем.

Я никого не ждал. В палату вошли двое. Я напряг зрение, чтобы рассмотреть их. Мои глаза все еще были неспособны различать лица с расстояния более шести футов.

– Фудзико-сан! – воскликнул я.

Фудзико, еще больше похорошевшая, стояла в дверях вместе со своим отцом, профессором Ниори. Последний раз я видел их почти полтора года назад в Осаке.

Они поклонились и ответили на мое приветствие. Медицинская сестра предложила им сесть и ушла.

Первым заговорил отец Фудзико:

– Хацуо-сан написала нам, что вы находитесь в этом госпитале. Как мы за вас волновались, Сабуро-сан! Мы очень рады снова видеть вас, нас очень беспокоило ваше здоровье. Так чудесно, что вам уже лучше.

Я что-то пробурчал в ответ. Я уже много месяцев не писал Фудзико. Я сбивчиво и смущенно извинялся. Фудзико часто писала мне, когда я находился в Лаэ, вместе с почтой от нее приходили подарки.

Ее отец отмахнулся от моих сбивчивых извинений.

– Это не важно, – сказал он. – Нам известно о ваших подвигах на фронте, и мы очень гордимся вами! Лучше расскажите, как ваши раны? Скоро вас выпишут отсюда?

– Я получил четыре ранения, – ответил я. – Врачи потрудились надо мной. Но, – с горечью добавил я, показывая на свой правый глаз, – с этим ничего не смогли поделать. Я ничего не вижу этим глазом, и врачи говорят, что это до конца жизни.

Мой ответ встревожил Фудзико. Она прикрыла рукой рот и широко раскрыла глаза.

– Это правда, чистая правда, – заметил я. – Двух мнений тут быть не может. Я инвалид. Потеря глаза означает конец моей карьеры летчика-истребителя.

Профессор Ниори прервал меня:

– Но… тогда вас должны списать с флота?