Самурай

— Извини, малец, одичал я во время странствий. Кем только мне не пришлось побыть, даже этим, тьфу, рогатым, забодай его комар. Я ведь что? За кого меня принимают, тем я и являюсь. Детям — в виде старичка в красном колпаке, они именно в такого меня верят. Взрослым просто в виде мыслей хороших, внушаю им, что друг другу подарить нужно, так как в стариков и оленей они уже не верят. Работаю, выдумываю, как умею, лишь бы долг свой выполнить, под Новый год надежду подарить… Эх, если бы не ты, может и работал бы так же и дальше, люди бы по другому жили. Хотя, о чем это я, в чем можно мальца винить? В том, что письмо старику не вовремя написал? Так это, наоборот, счастье для меня было, после стольких лет молчания, когда тебе не приходит даже открытки паршивой, целое письмо получить, да еще с рисунками. У меня ведь раньше целый секретариат работал, Снегурочки мои, умницы. По целому возу писем в день разбирали, ответы всем писали, списки подарков составляли. И это не говоря уже о работниках с оленями, которых у меня стада целые бродили, жирные, откормленные, волшебные… Но не верят теперь люди в волшебство, не верят. С тех пор не верят, как в путешествие я отправился, пешком брел с мешком своим, с игрушками, подарками для Максимушки, — старик горестно замолчал, зацыкал, а Максим, воспользовавшись моментом, спросил:

— О каком письме вы говорите? Не писал я ничего в Лапландию, — и вжал голову в плечи, ожидая новых молний.

Дед похлопал когтистыми лапами по груди, покопался запазухой сначала левой, потом правой, выковырял откуда-то из района пупка затертый, замызганный, изорванный до невозможности конверт и протянул Максиму, который не сразу решился притронуться к нему — настолько отвратно тот выглядел и, к тому же, подергивался, точно живой, словно внутри стучало маленькое сердечко, но потом все-таки осторожно взял письмо двумя пальцами. Конверт чуть не выскользнул из рук, настолько был тяжелым и каким-то действительно живым, теплым, в нем ощущались как бы стремительные потоки, текущие под бумагой, больше смахивающей на выделанную кожу, и Максиму пришлось осторожно уместить его на ладони, подцепить клапан, в каждое мгновение ожидая, что оттуда брызнет кровь, но там находилась лишь страница, выдранная из тетрадки в крупную клеточку с аккуратно обрезанной кромкой, корявыми печатными буквами и неумелым детским рисунком, судя по всему изначально изображавшим Деда Мороза на олене, но впоследствии на лист что-то пролилось, рисунок расплылся и получился некий гибрид, оригинал которого и сидел перед Максимом.

Прочесть ничего не получилось, хотя буквы были знакомыми, и даже складывались в связные слова, но их смысл ускользал от сознания и пришлось поверить Деду Морозу на слово, что письмо написано все-таки Максимом, хотя ничего подобного он, конечно же, не помнил.

— А о чем я просил? — исключительно из вежливости спросил Максим.

— Да разве ж я помню, — пожал плечами Дед, — а если бы и помнил, то все подарки в дороге растерял. Поэтому и в письмо не заглядываю, чтобы не расстраиваться лишний раз. Спрашивал я некоторых — что они в подарок хотят, так они такое говорят. Что значит Нового года у людей нет! Может, и не стоило мне к тебе ехать? Да надеялся вот, нужен буду, а остальные пока подождут. А оказывается, не дождались.

— Мне бы мешок, на которым вы сидите, — попросил Максим. Таким случаем грех не воспользоваться.

Расстроившийся было Дед сразу же обрадовался столь незамысловатому желанию Максима, встал, забегал вокруг чулка, примериваясь и что-то высчитывая, потом вытащил из воздуха целую стопку красных шелковых мешков, отделанных белым пушистым мехом, разложил их на крыше, поочередно их брал и примеривал к чулку и, наконец, выбрав наиболее подходящий, ловко натянул его на чулок с трофеями, завязал тесемкой с огромными помпонами и протянул упакованный подарок Максиму. Тот подхватил его, перекинул на спину, кивнул Деду Морозу и пошел к вертолету, чьи винты вращались уже в полную мощность, бортовые прожектора хаотично чертили по крыше, то ли просто так, то ли в поисках запропастившегося Максима, дверь периодически открывалась, оттуда выглядывало чье-то лицо, скорее всего Вики, и захлопывалась. Пригибаясь от ветра и от ощущения, что воющая мясорубка над головой может и ее превратить в фарш, он дошел до двери, оглянулся назад, пытаясь рассмотреть старика, но тот уже сгинул.

Максим, закинув мешок внутрь, влез в вертолет. В салоне действительно находилась одна Вика, эффектно задрапированная в кружевную полупрозрачную тюль с пришитыми золотыми побрякушками, подпоясанная своей неразлучной кобурой с пистолетом, и с толстым блокнотом и ручкой в руках бродящая и ползущая среди вещей, что-то подсчитывая, записывая, периодически вымарывая заметки на крохотных листках, вырывая их и разбрасывая по всем углам. Появление новогоднего мешка с подарками она восприняла как должное, потрогала мех и шелк и сделала очередную запись.