Самурай

Они слишком могущественны и счастливы, чтобы нарушать святые заповеди, и могут позволить себе порой стать неравнодушными, честными, заботливыми, перемежать бочки зла ложками добра, швыряться деньгами и заботиться о больных.

Кто еще, скажите на милость, в силах позволить такую роскошь?! Легко быть злым, легко быть злом, еще легче не творить зло, но добро требует от нас усилий, неимоверного напряжения и постоянной готовности, здесь нельзя быть добрым наполовину, нужно быть только святым.

Легко верить в чудо и живого Бога, но истинная вера это то, что остается после распятия твоего Бога. На очень краткое мгновение, на секунду мне стала понятна их пустота, ведь только здесь они могли позволить себе отдохнуть, изгнать из своих душ и светлое, и темное, стряхнуть с плеч ангелов и дьяволов, взять под руки розовых фантошей, взирать стеклянными глазами, вливать в глотку водку и вино, закладывать в рот громадные ломти рыбы и кроликов, пропускать мимо ушей тосты, чесать подбородки и ни о чем не думать. Мысль настолько крамольная, что я позволил себе тут же ее опровергнуть.

Подали горячее, сменив тарелки и наполнив рюмки тяжелым пурпурным вином, и я, выбрав наугад ложку столь загадочной формы, что пришлось несколько раз перехватить ее, внимательнейшим образом рассмотреть и поэкспериментировать, прежде чем догадался какой стороной ее вообще держать и за какой конец, принялся за солянку, отплевываясь от лимонных долек и косточек маслин, насильно прервав нескончаемый поток мыслей и переместив центр управления телом из головы в голодный желудок.

Воздух насытился воспитанным чавканьем и нечленораздельным бормотанием, судя по обилию восклицательных звуков, одобряющих приготовленную пищу, низкое солнце постепенно смещалось над столом, высвечивая сидящих на закате гостей и я увидел насколько разительно они отличаются от окружающей меня компании.

В синеве сумерек резко проступали обтянутые сухой кожей черепа с большими темными провалами глаз и рта, скелетоподобные люди тянулись дрожащими костями за измочаленными алюминиевыми плошками, где что-то неаппетитно плескалось, подтаскивали их к себе по необструганным доскам стола, постепенно переходящего из нашего роскошества в ихнее убожество как-то очень незаметно и постепенно, неуловимо для глаз, наклонялись над ними, вытягивая неправдоподобно длинной дудочкой морщинистые губы, становясь до смешного похожими на пришедших на водопой слонов, опускали хоботы в густой туман зеленоватых испарений и, наверное, глотали содержимое.

После такой операции руки свои они забывали на столе, и они валялись там, как оскверненные нетленные мощи, бессильные сделать что-то еще, например, протянуться за добавкой, разлитой в большие обгорелые чаны с торчащими из них тяжелыми сталеварскими черпаками. Око все больше различало в наступающем там восходе, я видел серые полосатые пижамы и странные накидки, принятые мной поначалу за грубые пончо, пока не сообразил, что это обычные мешки с проделанными дырами для головы и рук.

В сплошной серой массе лишенных пола людей проступали мужские и женские лица, солнце проявляло, словно на негативе, мельчайшие черточки, мимику, характеры, высветило глаза, оказавшиеся не такими уж впалыми, равнодушными, замученными, какими я себе представлял.

На черно-белом экране появлялся цвет, поначалу робкий и неестественный, пастельно-нежный и чересчур облагораживающий обычные лица, с которых облупилась концлагерная краска, задымилась одежда, испаряясь и тут же конденсируясь на полнеющих, поправляющихся телах все теми же набившими оскомину отутюженными и пронафталиненными фраками и смокингами, розовыми платьями и драгоценностями, потянулись к теплу и свету редкие волосики на веснушчатых лысинах, прорастали новые, укладываясь, в основном у фигуристых дам, в чертовски сложные прически с парусниками и самолетами — по большей части старинными этажерками, хотя попадались и относительно новые истребители и, даже, кажется, одна «акула» с лопастями из длиннющих черепаховых гребней.

Так, синхронно с солнцем волна метаморфоз медленно катилась вдаль, лишая нас некоего разнообразия и оригинальности, а я с изрядной долей опаски посмотрел в противоположную сторону, ожидая обратного превращения соседей в лагерных доходяг, но, насколько можно разглядеть за редутами сервировки и еды, все оставалось там по прежнему — обычные человеческие лица, выглядевшие после рассветной картинки или наваждения слегка опухшими и чересчур накрашенными.