Самвэл

— Слышишь, князь Мамиконян, как уязвляют беспрестанно твоего государя, как беспрестанно ранят его сердце? Да, персы лишены великодушия, они привыкли оскорблять гостя в своем доме. И так ли уж виноват этот жалкий червяк, когда непрестанно и нагло оскорбляет мое достоинство? Ему приказали, его обязали. О подлый, презренный Шапух — дойти до такой низости! Не на поле брани попал я в твои руки, не при осаде моих городов взят был в плен. Гостем пригласил ты меня к себе, и обманом оказалось твое гостеприимство... О низкий обманщик! В том ли величие государя и царя царей, чтобы обмануть соседа и союзника своей притворной дружбой и заманить в западню?.. Чего только не предлагал ты мне, чего только не обещал! Предлагал выдать за меня свою дочь, обещал построить дворцы на каждой стоянке между моим царством и твоим, чтобы я, направляясь к тебе, останавливался в собственных дворцах. Вот они, твои обещания — каменная клетка вместо царских чертогов... Вечное проклятие моим нахарарам! Пусть вечный позор и укоры совести будут их уделом— Это из-за них я оказался здесь... Не будь их междоусобиц, я не попал бы в твою западню, о коварный Шапух!

Он говорил, он изливал горечь изболевшегося сердца, но князь Мамиконян его не слышал. Царь опустился на солому, по-прежнему не отводя взгляда от неподвижной фигуры. Скорбные воспоминания воскресили в его памяти один давний случай. Однажды в Тизбоне он зашел в конюшни царя Шапуха полюбоваться его скакунами. И туг старший конюший швырнул наземь охапку сена и с наглостью, столь свойственною персам, сказал: «Эй, царь армянских козлов, садись на эту траву!» Но эта дерзость не осталась без воздаяния. Славный спарапет, который теперь стоит на каменной подставке и так хладнокровно слушает хулы тюремщика, тогда выхватил из ножен меч и раскроил голову наглому хулителю. Рука его и сейчас лежит на том же мече, по рука эта застыла неподвижно.

— Насмешка... какая злая насмешка!— воскликнул в волнении узник и снова вскочил. — Передо мною поставили силу Армении, воплощение ее ратной доблести, героя, державшего Персию в вечном страхе. Поставили, чтобы он, как вечный укор напоминал мне ежечасно, ежесекундно — что я потерял... Но разве этот герой не стал, как и я, жертвой подлого вероломства персов? Разве он пал в бою?!

Он простер руки и сделал несколько шагов, стараясь обнять неподвижную фигуру, но цепь не позволяла дотянуться до спарапета.

— О Васак! — вскричал он из глубины сердца. — Все предали, все бросили меня, один ты не покинул своего государя... Ты делил с ним славу, делишь теперь и беду. Долг, честь, любовь к отчизне подвигли тебя на самопожертвование... Как истинный герой, ты увенчал свою жизнь и геройскою смертью!

Тот, к кому обращены были эти слова, был спарапет Армении Васак Мамиконян, дядя Самвела и отец Мушега. А тот, кто обращался к спарапету, был армянский царь Аршак II. Шапух хитростью заманил обоих в Тизбон и заточил царя в каменное подземелье темницы, а спарапета велел убить, содрать кожу, набить травой и поставить перед глазами его царя. И теперь лишь чучело, сохранившее облик спарапета, стояло на каменном пьедестале. Ничто, ничто, никакие беды, никакие бури скорби не уязвляли сердце потерявшего трон и свободу узника столь горестно, как эта безмолвная статуя, которая самим молчанием своим красноречивее всяких слов напоминала ему об утраченной славе. Как глава армянского войска он олицетворял военную мощь Армении, сломленную, попранную персидским вероломством. А как доблестный полководец, прославленный блеском побед, одержанных над персами за десятки лет борьбы с ними, он напоминал о величии своего царя, которое разделял с ним. Все, все пропало, все погибло... Горечь невзгод, неизбывность мук и скорбь воспоминаний — только они остались несчастному государю, который, подобно скованному Артавазду¹, был заточен в этой мрачной каменной могиле, давившей, душившей его.

Он не прикоснулся к скудной пище, лишь поднял черепок с водой и отпил несколько глотков, чтобы хоть немного осту-

Артавазд — сын царя Арташеса (I век до н. э.), ставший, как и его отец, героем многочисленных легенд и народных песен, приведенных в «Истории Армении» Мовсесом Хоренаци (кн. II, гл. 1-Х).

дить сжигавший его внутренний огонь. Потом прилег на свое соломенное ложе.

Взор его все не отрывался от неподвижной фигуры. Обросшее лицо выражало гнев и раскаяние. Гнев — ибо слишком бесчеловечно обошелся с ним царь ариев. Раскаяние — ибо он сам вымостил дорогу к своей гибели. Совесть его была неспокойна. И всякий раз, когда эта мысль приходила царю в голову, он содрогался всем телом, как преступник, который сам не до конца убежден, виновен ли он.

Он все еще смотрел на спарапета, все еще боролся со своим сердцем и своими чувствами.