Самые голубые глаза

Хотя мама сразу запретила нам заходить в дома ее или наших знакомых, мы все равно стучались в каждую дверь, проникали со своим «товаром» в каждый дом — где нам открывали, разумеется; в основном это были двенадцатикомнатные дома, и в каждом из них проживало от пяти до семи довольно многочисленных семейств и неизбывно пахло прогорклым жиром и мочой. Не забывали мы заглянуть и в те крошечные деревянные четырехкомнатные домики, словно воткнутые в густой кустарник, что стояли у самой железной дороги; поднимались мы и в квартирки над рыбными и мясными лавками, мебельными магазинами, пивными и ресторанами, а иногда даже решались постучаться в двери аккуратных кирпичных домов с цветастыми коврами лужаек, стеклянными чашами фонарей и желобком для стока воды по краю лужайки.

Все лето мы были настолько поглощены своей «торговлей» и надеждой выручить за семена как можно больше денег, что мало прислушивались к разговорам соседей. Правда, в тех домах, где нас хорошо знали и всегда просили войти, присесть и выпить холодной воды или лимонада, мы успевали немного остыть, прийти в себя и начать слушать, о чем говорят между собой хозяева дома, занятые своими делами. В итоге из обрывков этих разговоров стала складываться довольно страшная история, случившаяся совсем рядом с нами. Слушателями мы, правда, были не слишком внимательными, и лишь после двух или трех случайно подслушанных разговоров до нас дошло, что речь-то, оказывается, идет о Пиколе. Если попытаться сложить услышанные нами фразы в относительной последовательности, то ситуация вырисовывалась примерно такая:

— Ты о той девчонке-то слыхала?

— Неужто беременна?

— Да уж никаких сомнений. И догадайся, от кого?

— От кого же? Мало ли тут малолетних паршивцев, которые на всякое способны.

— Да нет, малолетки тут ни при чем. Говорят, это сам Чолли.

— Чолли? Так он же ее отец!

— Ага, вот именно.

— Господь милосердный! Неужели этот грязный ниггер осмелился?..

— Ты вспомни: он ведь до этого уже пытался всю семью вместе с домом сжечь. Я еще тогда подумала: а ведь парень-то наверняка не в себе.

— И что же она теперь делать собирается? Мать-то ее?

— Ничего. По-моему, так и будет жить, как жила. Чолли-то смылся.

— Мне кажется, окружной суд не разрешит ей этого ребенка при себе оставить. А ты как думаешь?

— Не знаю.

— Все-то у них, у Бридлавов этих, наперекосяк! И мальчишка то и дело из дома сбегает, и девчонка мне всегда придурковатой казалась.

— И неизвестно о них ничего — ни откуда приехали, ни откуда родом. Похоже, у них и родни-то никакой нет.

— Ты как думаешь, чего это Чолли вдруг на такую мерзость потянуло?

— Да что тут думать! Гнусный он тип, вот и все. Совсем пропащий.

— Девочку-то, наверно, из школы забрать надо.

— Еще бы! Она ведь тоже виновата — хотя бы отчасти.

— Ой, да ладно тебе! Девчонке, поди, и двенадцати не исполнилось.

— Это так, да только кто ее знает… И вот что мне интересно: почему она ему совсем не сопротивлялась?

— Может, и сопротивлялась.

— Тебе-то оттуда знать?

— Ох, лучше б он не выжил, ребенок этот! Говорят, мать до полусмерти девочку избила, хорошо, что в живых осталась.

— Хорошо бы младенец в живых не остался! Небось, такого безобразного существа еще и на свете не было.

— Это уж точно. По-моему, вообще такой закон следовало принять: ежели оба супруга такие уроды, так им запретить детей-то рожать. А то дети у них еще страшнее получаются. Такие безобразные, что лучше б им вовсе на свет не появляться.

— Ну, на ихнюю «красоту» мне плевать. А все ж таки просто чудо, если этот ребенок выживет…

Мы были потрясены, когда поняли, что к чему, однако изумление наше удивительно быстро уступило место странной разновидности защитного стыда; и все же, ошеломленные тем, что случилось с Пиколой, мы переживали за нее, да и просто ее жалели. Мы и думать забыли о хлопотах, связанных с возможной покупкой нового велосипеда. И, по-моему, сильно огорчались из-за того, что так мало людей сочувствовали Пиколе. Одним эта история казалась отвратительной, других она забавляла или даже возбуждала; многие были попросту разгневаны, а нам так хотелось услышать, чтобы хоть кто-то назвал Пиколу «бедная девочка» или «бедное дитя». Но люди вместо простых слов сочувствия только сурово качали головой да бросали странные намеки. Мы тщетно пытались прочесть хоть в чьих-то глазах искреннюю боль и тревогу о Пиколе, но все вокруг словно нацепили на себя маски полнейшего равнодушия.