Самые скандальные треугольники русской истории

Только надо заметить, что эта ранняя слава была не такой уж широкой, как и слава остальных символистов. Русская интеллигенция со времен народников и Некрасова была в массе своей отравлена революционностью и критическим реализмом. «Черная роза в бокале» не всегда выдерживала конкуренцию с «Вихрями враждебными» и «Гордо реющим буревестником». А литераторы, объединявшиеся вокруг журнала «Сатирикон», с удовольствием пародировали символистов.

В Москве, как и в Петербурге, среди людей литературы и искусства было принято регулярно собираться в богемных салонах. По вторникам у Бальмонта, по средам у Брюсова, по четвергам в издательстве «Скорпион», по воскресеньям у Андрея Белого. Участников встреч у себя Белый именовал аргонавтами по своему известному стихотворению «Арго». Вряд ли, конечно, находились такие энтузиасты, которые успевали посещать все эти вечера, видеть знакомые лица чуть ли не каждый день и находить свежие темы для разговоров.

Александр Блок и его жена успели побывать на всех этих встречах, вынести весь ужас московского гостеприимства. Но наградой зато были бурные аплодисменты, предложения считать Блока первым поэтом России. Доставалась своя доля восторгов и скромной, но обаятельной Любочке. Бальмонт написал о ней:

Я сидел с тобою рядом,
Ты была вся в белом.
Я тебя касался взглядом —
Робким, но несмелым…

В молодежном кружке аргонавтов Блоком восхищались больше, чем где-либо, провозглашали чуть ли не пророком новой эры высокой духовности, не стесняясь при этом лезть в личную жизнь все с теми же соловьевскими идеями о том, что любовь отдельно, секс отдельно. Особенно усердствовали племянник автора этой теории и Белый. Люба краснела, Блок злился на бесцеремонность, но в принципе не возражал. Он вообще не любил четких «да» и «нет», любил неопределенность — довольно странная черта характера. Позднее дух их любовного треугольника и дух этой московской экзальтации нашли отражение в пьесе «Балаганчик», произведении довольно непонятном.

Летом 1904 года Блоки прибыли в Шахматово. Другие варианты ими даже не рассматривались. А в июле туда прибыла неразлучная парочка — Белый и Соловьев. Блок сам их пригласил отдохнуть еще зимой. Прибыли, разумеется, не отдыхать, а говорить, читать стихи и восхищаться поэзией Блока и красотой Любови Дмитриевны. Если для Блока Прекрасная Дама была в общем-то абстракцией, которая как-то неопределенно ассоциировалась с находящейся всегда рядом женой, то Соловьев с Белым решили в тесном кругу абстракцию превратить в нечто конкретное. Раз они Блока назначили главным лириком, то Любочка назначается Прекрасной Дамой. Она же Беатриче, она же Урания Небесная. Еще по весне они прислали Блоку фотографию, где оба сидят за столом, а на столе, как образа, фотопортреты пребывающего в раю кумира Владимира Соловьева и Любови Блок. При этом Андрей Белый вполне себе по-земному иногда оглядывал привлекательную фигурку этой недолюбленной женщины.

Бесконечные разговоры Белого и Сергея Соловьева вскоре начали приедаться Блоку. Он все больше отмалчивался. Приелись они и другим обитателям Шахматова. В просторном имении в несколько домов обитала вся бекетовская родня и Кублицкий-Пиоттух с родственниками. Спустя неделю московские гости уехали. А Блок почему-то помрачнел и на пару месяцев почти бросил сочинять стихи. Зато жена придумала ему костюм, в котором он стал выступать и в котором его неоднократно фотографировали, — просторную черную блузу.

В следующий раз Блоки и Белый увиделись в январе 1905-го. Белый прибыл в Петербург 9 января, в «Кровавое воскресенье». На этот раз внешних впечатлений хватало, чтобы на время позабыть об ураниях и мистике. Они побывали на демонстрациях, где Блоку даже дали подержать красный флаг. Белый вместе с Мережковскими сорвал спектакль в Александринском театре в знак какого-то протеста. Но именно в этот приезд Андрей Белый понял, что влюбился в жену друга. (Супруги именовали его, конечно, Борей, письма адресовали, конечно, «г-ну Бугаеву», но условимся и дальше именовать его Андреем Белым, чтобы не путаться, исключая только цитаты.)

В общем-то революция — дело весьма серьезное. Больше кровопролитий в столице не было. Но рабочие и интеллигенция, что называется, «бурлили». Частые собрания, споры, составление петиций и деклараций. В этой суете, видимо, Белый и признался Любови Дмитриевне. И, видимо, она не ответила решительным отказом, а сказала что-то ободряющее. Так, вероятно, поступила бы любая женщина, даже необычная Зинаида Гиппиус. Признание в любви всякой польстит. Нравился ли Любочке Андрей Белый? Он был хорош собой, умен, говорлив, подвижен и талантлив. Может быть, даже не эгоистичен и нежен. Наверное ей, в условиях острого дефицита физической любви, понравился бы и не такой.