Самые страшные чтения

«Блин, я что, за столом вчера уснула?» – Катя с усилием отрывает голову от холодной белой поверхности. На середине вдоха ее дыхание замирает – за столом сидят мужчина и двое детей, они едят, не обращая на нее никакого внимания.

«Нет, нет, нет», – Катя смотрит на свои иссохшие руки и ниже. Она голая.

– Не скрипи вилкой по тарелке, – делает замечание брату девочка за столом.

Катя беззвучно кричит.

Иван Миронов Шкаф

– Черт, да он же почти все пространство сжирает!

Прохор с разочарованным видом разглядывал огромный шкаф, занимающий едва ли не треть комнаты. Чудовище о двух створках, лоснящееся лаком, смотрелось привычно и уютно, но в то же время казалось чрезмерным, невероятно большим в увешанной ветхими азербайджанскими коврами гостиной.

Татьяна Васильевна, хозяйка квартиры, пожала плечами.

– Хотишь – соглашайся, не хотишь – вали на все четыре стороны.

Прохор осекся. Чего он еще хотел по такой-то вкусной цене?

– Нет, нет, нет. Все устраивает.

– Ну а раз устраивает, сынок, так и въезжай.

* * *

Ему снилась мама. Она отчего-то плакала и виновато протягивала к Прохору испачканные в крови руки. Прохор пытался отстраниться, но покрытые красным пальцы все же настигли его.

Он закричал и проснулся.

Никаких окровавленных рук, никакой мамы. Плач, однако, не растаял вместе с остатками сна.

Прохор прислушался. Откуда шел звук? С улицы?

Он поднялся с кровати и медленно, на ощупь, двинулся к окну. Проходя по узкому коридору между монструозным шкафом и противоположной стеной, он замер. Еле различимый, звук доносился именно из шкафа. Тонкий, выворачивающий душу, младенческий плач.

Он потянул руку к круглой деревянной ручке, но замер на середине пути. Его пальцы дрожали, а сердце с безумной скоростью качало кровь. Ругая себя последними словами, он убрал руку.

Нет, сначала свет, решил он и повернулся к выключателю.

Удар в плечо сбил его с ног. Вскрикнув, Прохор повернулся к шкафу. Гостеприимно распахнутые дверцы поскрипывали петлями. Он попытался отползти, но дверцы, слегка вытянувшись, ухватились рассохшимся потемневшим деревом за лодыжку.

Прохор завизжал. Он чувствовал, как впиваются в ноги похожие на жадные пальцы занозы, как царапают на прощание спину паркетные доски. Он пытался ухватиться хоть за что-нибудь, но под руки ничего не попадалось.

Дверцы сомкнулись, переломив берцовые кости. Снова приоткрылись, снова подтянулись и раздробили колени. Приоткрылись, подтянулись, и уже бедра погрузились в черное чрево, из которого доносилось жадное чавканье.

Прохор лишился голоса одновременно с тазобедренным суставом. Но он не лишился слуха и отчетливо слышал, как перемалывал его кости, сухожилия и мышцы голодный шкаф. Он не лишился глаз и видел, как выплеснулись из разорванного брюха кишки, которые шкаф тут же засосал, словно спагетти. Потом уже он не видел ничего.

* * *

Она снова плакала. Эта мелкая паскуда постоянно требовала жратвы. А у Таньки ее не было. Грудь пересохла, как почва без дождя. А драный студентишка, заделавший мелкую сучку, узнав, что Танька на сносях, тут же укатил в Казахстан на целину. Там-то почет и комсомолочки, а здесь – сраные пеленки. Чего тут выбирать? Сел, вольный ветер, в поезд и был таков. А Таньке что делать? Родители ее умерли, оставив ей квартиру да украшения в шкатулке. Квартира-то никуда не делась, а вот побрякушки быстро ушли на пропитание. А мелкой твари все мало.

Голова раскалывалась, грозя взорваться, а желудок крутило от голода. Нужно было выйти на улицу. Немедленно!

Она открыла шкаф и вытащила серое поношенное пальто. Сзади крик превратился в поросячий визг. Танька повернулась, и на миг ей показалось, что это не ребенок, а самый настоящий поросенок. Грязный, мерзкий и орущий, орущий, орущий…

Она подошла, взяла в руки безымянного ублюдка. В ней всколыхнулось омерзение. С какой стати она должна этим заниматься, если отцу насрать?

Танька повернулась к незакрытому шкафу. На дне лежал половичок, оставшийся от их пропавшей кошки. Самое место для незаконнорожденной мерзости. Она положила ребенка на половик, закрыла створки. Звук стал тише, а в душе начало растекаться спокойствие. Да, так было гораздо лучше, почти хорошо. Ей просто нужно было подышать свежим воздухом. Одной.

Накинув пальто, Танька вышла.

Вернулась она уже ночью. Квартира встретила ее тишиной. Она подбежала к шкафу и раскрыла дверцы, надеясь, что сучка уже издохла. Но на дне лежал лишь пустой половичок, который, казалось, стал меньше. Или это шкаф стал больше?

* * *

Татьяна Васильевна смотрела на сытый шкаф с остатками крови на дверцах.

Шестьдесят лет. Шестьдесят лет, где год шел за три. Итого сто восемьдесят.

Она пыталась уехать, но неизменно возвращалась. Она прыгала из окна, топилась и вешалась, но неизменно возвращалась. И кормила свой шкаф. Кормила все больше и больше. Досыта. От пуза. Чтобы тот рос. Чтобы тот сжирал пространство и в конце концов мог сожрать ее.

Но боже, как же медленно! За шестьдесят лет ее дочка выросла бы и состарилась, но этот ребенок требовал больше времени, он требовал больше терпения и отдачи.