Самые страшные войска

Но весной 44-го пришла Красная Армия, точнее – Отдельная Приморская армия. Удрать три друга-полицая с немцами не смогли, те и сами еле смотались в Севастополь.

И попали они в сибирский лагерь, мотать срок за измену Родине, хорошо ещё – не расстреляли их сгоряча, вполне могли бы.

А вот у подросшего уже Сашки Буханца не нашлось родни в полиции, потому попал он на отправку. До Германии не довезли, Перекопский перешеек был отрезан нашими стремительно наступающими войсками. Их, депортированных, эшелоном свезли в Севастополь, там немцы загнали их на баржу, которую вывели в море под Балаклавой и стали расстреливать ее из орудий. Баржа стала тонуть, Сашка Буханец нырнул в разлом ее корпуса и поплыл к берегу. Выбравшись на берег, он несколько дней скрывался в лесах, воруя овощи с огородов, пока не пришла Красная Армия. Потом его без лишних формальностей (восемнадцать парню уже!) мобилизовали в армию. На передовую не послали, все ж таки он жил в оккупации под немцами, нет ему полного доверия от Советской власти. И служил Саша Буханец до конца войны ездовым в обозе.

После войны вернулся в родное село, стал кузнецом в колхозе. Туда же, в село, вернулся и краснофлотец Федька, с одной ногой. Другую ногу он потерял в Эльтигенском десанте, в декабре 43-го. Когда наши морпехи-десантники по приказу командования рванули в прорыв к северному плацдарму, оставив раненых (тяжелое, трудное решение), Федька, как и многие раненые, рванул вплавь через холодные декабрьские воды Керченского пролива, к своим на Таманском берегу. Ширина пролива в этом месте 15 километров, не доплыл никто, но Федора, вместе с немногими счастливцами, выловили из воды наши катерники.

(Подробнее об этом читайте рассказ «Свой в доску Вася» на www.bigler.ru)

А ещё через несколько лет вернулись после амнистии в село три друга-полицая, искупив вину перед Родиной ударным трудом на колымских приисках и шахтах Донбасса.

В первый же день, когда Федор увидел трех бывших своих закадычных довоенных дружков, он вскипел не на шутку:

– Суки, я кровью под Эльтигеном умывался, я слезами сухари запивал! А вы – шоколад немецкий жрали? И за скольки ж вы, падлы, Родину продали? Много наших морячков расстреляли? Смотрели, курвы, как наши пленные бойцы в Керченской крепости с голоду трупы едят, а сами сало со шнапсом трескали?

И он рванул на себе тельняшку:

– Да я – жить не буду, но убью вас всех троих, по одному душить буду, поганцев. Слово моряка!

Смачно плюнув им в лицо, он развернулся и поковылял, приволакивая деревянный протез.

На первомайские праздники он вечером подкараулил у ворот дома Стаса и пристрелил его из обреза-«маузера». После войны оружия, и нашего, и немецкого, много по рукам ходило. Дали Федору два года условно, «превышение пределов самообороны», вроде как Стас сам на него полез, а Федор только защищался. И хотя все в деревне знали, что это не так, и милиция знала это, но бывших полицаев, пособников врага не очень-то жаловали, а к инвалиду-фронтовику судьи проявили снисхождение.

Через год, снова на майские, Федор напился и зарезал второго бывшего дружка-полицая, Петра. На этот раз он получил полновесный «червонец» и отмотал его от звонка до звонка, как рецидивист-убийца. Когда его выводили из зала суда, что проходил в сельском клубе, он заорал громко:

– Яшка, сука, слышишь меня? Помни, ты последний еще жив остался, а мое слово твердое: отсижу – запорю, гадину фашистскую.

Не понимал Федор, судили его не за то, что полицая убил, а за то, что самовольно стал вершить расправу над ним. Выносить приговоры и приводить их в исполнение – это у нас исключительная монополия государства.

Вернулся он через десять лет тихим, больным, чуть живым. Никого он уже не грозился убить, и вскоре сам умер, от фронтовых ран и лагерных болезней. В живых из четырех друзей остался лишь Яшка-полицай. Ах да, ещё работал кузнецом дядя Саша Буханец. При встрече они здоровались, болтали, как ни в чем не бывало, но не дружили. Да и никто с Яковым близко особо не сходился, после лагерей он стал нелюдимым.

А в соседнем селе Огоньки трудилась управляющей отделением колхоза «Инициатива» бывшая переводчица немецкой комендатуры по кличке Цыганка. Как-то, ещё в 1973 году (мы тогда в Огоньках жили), моя мама, работавшая на ферме, поймала ее вечером в телятнике на том, что та подсыпала навоз в молоко для новорожденных телят. Телята от этого хворали животом и дристали поносом.

– Чтобы телятницы цельное молоко домой не воровали! – объяснила Цыганка потом председателю Гернеру, из поволжских немцев.

Ее за это не посадили, но с должности сняли, она стала учетчицей.

– Мужики, там Дима-молдаван со своим тэ-стописят подъехал, давайте грузиться в прицеп, – крикнул вошедший бригадир Толя Быков.

– Эх, не удалось сыграть, – огорчился кузнец дядя Саша.

И обратился к Якову:

– Ты как – придешь ко мне вечером за бочками?

Дядя Саша на дому делал бочки для домашнего вина нашим сельчанам.

– Нет, завтра заберу, – ответил Яков, – сегодня после работы на Оксанину горку пойду.