Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой

Вдали показались огни городка Юйцы. На часах только шесть вечера, а небо уже совершенно черное. Юйцы интересен не тем, что в нем есть старый район, а тем, что этот старый район совсем не старый. Правда, я понял это только после того, как восторженно пробегал несколько часов по городу и сделал сотню фотографий храмов и ворот, улиц и домов. А ведь мне надо было бы догадаться об этом раньше: в щелях между идеально сохранившимися историческими зданиями видны идеально сохранившиеся груды строительного мусора, идеально освещенные солнечным светом.

Когда я в очередной раз застыл в восхищении, чтобы сфотографировать развалившуюся глиняную стену в одном из переулков, за моей спиной раздается блеющий смех. Он исходит от пожилого человека на скамейке, настоящего классического китайского дедушки: темно-голубая кепка, матерчатая куртка, черные, слегка коротковатые брюки, белые носочки и матерчатые ботинки. Его ладони покоятся на рукоятке сучковатой трости, а изо рта торчит самокрутка. Впрочем, морщинистым лицом и очками он напоминает скорее Германа Гессе.

– Русский? – спрашивает он меня, но я качаю головой и отвечаю по-китайски:

– Из Германии.

– О! – В его голосе звучит разочарование. – А вы там не говорите по-русски?

– Как правило, нет.

Двумя пальцами он достает сигарету из уголка рта и показывает ею на стену:

– Эта старинная городская стена – единственное, что осталось от Старого города.

– А как же… – Я растерянно озираюсь. Улица, мощенная широкими плитами, с обоих сторон зажата многочисленными каменными строениями, выглядящими весьма исторически. Над изогнутыми крышами возвышается вдали колокольня, ее цветные украшения достигают небес.

– Все новое! – говорит китайский Герман Гессе и снова издает свой блеющий смех.

Я снова иду по дороге в западном направлении, я злюсь сам на себя. Почему я не спросил у него, как получилось так, что в городе Юйцы все построено заново?! Он наверняка рассказал бы мне что-нибудь о войне или о Культурной революции, или, может быть, выяснилось, что за все в ответе городские власти. Я бы не удивился. Современные китайские политики знамениты отрицанием всего старого и несовершенного – в том числе и в архитектуре.

Вечером я ищу комнату в гостинице, покупаю порцию жареных ростков рапса и звоню Джули.

– Юйцы – это китайский вариант Мюнстера! – заявляю я, поедая рапс.

Она смеется:

– Мюнстер? Понятия не имею. Это в Северной Германии, да?

– Ладно, ладно. Тогда пусть будет Нюрнберг. Юйцы – это китайский Нюрнберг!

– Почему же? Разве ты не сказал, что там все новое?

– Так же, как и в Нюрнберге! Все заново построенное!

– Но в Германии все это произошло во время войны! – В голосе Джули слышатся нетерпеливые нотки. – А у нас люди разрушают старинные постройки и в мирное время.

– Это связано со сменой взгляда на историю. – Мне нужно время, чтобы разобраться в воспоминаниях из курса истории. – На Западе история похожа на прямую линию, а на Востоке она представляется людям как круг. Одна династия сменяет другую, и все снова и снова повторяется…

– И поэтому китайские политики сносят старинные здания?

– В общем-то, если представить историю как круг, то становится не важно, древние ли это камни или нет.

Джули ехидно смеется:

– Ну, я не думаю, что люди предаются таким философским рассуждениям, прежде чем сносить старинные постройки. Проблема скорее в том, что в Китае все строится для того, чтобы побыстрее заработать на этом деньги.

В одном она абсолютно права: большую часть разрушений Китай устраивает себе руками своих же граждан. Когда на следующий день я подхожу к элегантно изогнутому мосту в родовом имении Чанг и останавливаюсь, чтобы полюбоваться им, я еще не знаю, что и это лишь жалкие остатки, сохранившиеся от былого великолепия. Только они и уцелели после разрушительного цунами двадцатого века.

Впрочем, и жалкие остатки выглядят все еще впечатляюще. Массивные зубчатые стены тянутся на сотни и сотни метров, а посередине – колокольня, в которой расположены входные ворота.

Все это напоминает мне Запретный город в Пекине.

– И это все принадлежало ОДНОЙ семье?! – спрашиваю я экскурсовода, когда мы проходим через ворота.

– Конечно, – гордо отвечает она, – раньше среди нас было очень много состоятельных людей. Торговая провинция Шаньси долгое время была самой богатой частью Китая!

– И колыбелью китайской цивилизации! – повторяю я слова уплетавшего равиоли человека в Шицзячжуане. Заметив, что ей очень приятно это слышать, я пытаюсь повторить относящуюся к этому поговорку, но сразу беспомощно путаюсь в словах:

– Китай последних тридцати лет вы найдете в… э-э-э-э… Шанхае? Последних ста… нет, пятисот… или даже тысячи… найдете в… Пекине?

Дружески болтая, мы прогуливаемся по родовому имению семьи Чанг, которое своей сетью улиц и домов, парками, холмами и озерами похоже более на город, чем на семейную резиденцию. Эти люди, очевидно, были сказочно богаты. Здесь имеется даже конфуцианский зал предков, где основателю семьи возведен ковчег для хранения мощей, на котором стоит бронзовый памятник. Мы стоим в полумраке перед статуей.