Самый далекий берег

Совсем рядом тяжело колыхались, жутко скрипели, раскачивались исполинские бревна красавца моста. Сзади и сверху надвигался глухой рокот, чем-то напоминавший фырчанье немаленького механизма, а в чем-то, наоборот, на него нисколечко не похожий. Но не было времени над всем этим ломать голову…

Кац и Жакенбаев поднимались почти что ноздря в ноздрю с ним, подгоняемые, как и он, нерассуждающим, первобытным страхом. От этого глухого, могучего рокота, от хруста и скрежета громадных бревен в глубинах сознания просыпалось нечто настолько древнее, что для этого ужаса не было нормальных человеческих слов…

Обе ноги, которыми он упирался в плющ, соскользнули одновременно – подошвы, нажав как следует, размяли мясистые листья в скользкую кашу. Кирьянов повис в нелепой позе, очередной узел больно вонзился в левое запястье. Но голова была уже вровень с мостом.

Он оглянулся в первобытной панике.

И запомнил увиденное на всю оставшуюся жизнь.

К тому берегу, куда он стремился, довольно быстро продвигалось нечто – продолговатое, длинное, обтекаемое, состоящее не менее чем из четырех сочлененных частей, похожих очертаниями на распиленные вдоль цистерны. Зрелище это стояло перед глазами всего несколько секунд, но в память врезалось, как печать в размягченный сургуч: узкие горизонтальные бойницы, из которых выбивается тусклый желтый свет, белые клубы то ли пара, то ли дыма, валящие из сочленений четырех сегментов, вздутия на крышах, вроде черепашьих панцирей, какие-то горизонтальные палки, торчащие из бортов, и снова это странное впечатление, будто видишь перед собой не просто очередной механизм, а что-то другое, часть этого мира…

Хрр-ру-у-у-у-ххх!

Разбойный посвист множества летящих с невероятной скоростью предметов обрушился на них, как порыв ветра, обдал… Плечо Кирьянова обожгло, словно струей кипятка, и он охнул, и, будто эхо, рядом прозвучал громкий болезненный крик, и кто-то рывком вздернул Кирьянова за шиворот, вытаскивая на берег, и он покорно дернулся, как кукла, спиной к откосу, лицом к мосту…

И успел еще увидеть, как мост сминается во всю свою длину, словно карточный домик, как проваливается под нешуточной тяжестью бронепоезда – медленно, жутко и нелепо, как с оглушительным треском кренится в своем гнезде горизонтальная балка, как буквально в полуметре от него, толкнув в лицо упругой волной воздуха, обрушивается тройной горизонтальный «рельс», по пути ударив, смяв, увлекши в бездонную пропасть Жаукенова, еще до того обвисшего на своей веревке, державшегося лишь одной рукой. Оглушительный тягучий скрежет на той стороне моста, и все проваливается в бездну – изящно выгнутые фермы и стойки, не соединенные более меж собой вагоны бронепоезда в клубах то ли дыма, то ли пара, и Жаукенов, и ни следа не остается, никакого моста, как не было, только короткие обломки торчат из вертикального откоса нелепо и жалко в слабом сиянии уже двух, а не трех лун…

Все тело было уже на берегу, только ноги ниже колен болтались над пропастью. От сильного рывка он пробороздил затылком землю, а потом и его пятки угнездились на твердой земле. Сознание отчего-то работало с невероятной четкостью, и он успел вполне трезво и холодно удивиться: как его сумел вытащить худой тщедушный Кац?

А потом далеко внизу, где-то в бездонном мраке, оглушительно ухнуло, прогрохотало дважды – бронепоезд достиг наконец дна. И ясно было, что нет силы, способной спасти Жаукенова, что нет больше и самого Жаукенова…

Кирьянов не сразу сообразил, что короткий звериный стон был его собственным вскриком.

В чащобе по ту сторону пропасти замелькали во множестве желтые тусклые огни, двигавшиеся хаотично и низко над землей, больше всего похожие на скопище факелов. И резкий голос штандарт-полковника ударил по нервам:

– Уходим, немедленно!

Глава двадцатая Половецкие пляски

Кирьянов не смог бы дать точное определение своим чувствам, благо никто и не требовал. Никогда прежде ничего подобного испытывать не приходилось: конечно, пожарный, говоря устоявшимися штампами, человек мужественной и опасной профессии, что, между прочим, чистейшая правда, а как же иначе, коли имеешь дело с огнем, который следует утихомирить. Огонь – это, как ни крути, стихия, одна из классической четверки. Но тут совсем другое. Война, пусть и не похожая на войну. И однажды один из них с этой войны не вернулся. Ни особой дружбы, ни намека на близость меж ним и Жакенбаевым так и не сложилось, но это был свой.

На душе было одиноко, паршиво и больно. Тоска усугублялась оттого, что он, собственно-то говоря, так и представления не имел, за что погиб Жакенбаев. Наверняка за что-то большое, серьезное, чертовски важное и, очень может быть, возвышенное. Но знать бы, за что…