Самый яркий свет

— Не будь рядом Платона, не жить бы мне. Был бы у вас сейчас другой государь, Александр I. Знаешь, почему тогда покушение состоялось?

Я, все еще не в силах вымолвить ни слова, помотала головой.

— Императрица была великой правительницей. У меня нет причин ее любить, как мать она была ничтожеством, но государыней — великой! Поэтому за хулу на нее по сей день в Сибирь снег подметать отправляю. Но чем больше старела она, тем больше непорядка было в стране. Офицерство превратилось в стадо павлинов, каждый не о службе думал, а о том, как вырядиться поярче. Вздумала она дворянство прижать, а вылилось в то, что прав без обязанностей они получили без меры. Когда мне корону вручили, я два месяца спать не мог. Талант мой…

Государь вновь замолчал, а я продолжала переваривать услышанное. И в который раз содрогнулась, представив жизнь человека, освещенного подобно Павлу Петровичу.

Император знает, если делает что-то неправильно.

И не важно — действие это или бездействие. Стоит ему сосредоточиться на задаче, как все нутро его начинает гореть, если поступок приведет не к тем последствиям, которых он истинно желает.

Вот только Свет не дает подсказки, как будет нужным поступить.

— Отсюда все мои метания с ограничением вольностей, обязанием одеваться согласно чину и носить букли. Войну Англии чуть не объявил, так меня так скрутило, что света белого невзвидел.

— Но как? — хриплым голосом спросила я. — Как Вы Палена просмотрели?

— О, Петя был гением! И освещен талантом немалым, и умен был как Архонт Тьмы. Сповадил меня отставить от себя Ростопчина, так подал это так, что для дела это лучше будет. А дурака Кутайсова наоборот в моих глазах обелял. Так тот в ту печальную ночь не мне на подмогу кинулся, а по простынке из спальни своей французской шлюхи спустился[58] и удрал. Только Платон в ту ночь со мной был, неспокойно на душе его было. О заговоре разговоры ходили, так папенька твой на Палена и грешил. Вот в тот вечер он мне и доказывал это. И тут как раз шум, саблей ударили сначала солдата, потом комнатного гусара и ворвались ко мне. И вот как раз во главе с Петькой[59]. Мы с Платоном хотели сначала в окно бежать, но меня озарило, что и там ждут, так и спрятались за пологом, словно полюбовники какие. Тьфу!

Услышанное теперь окончательно выбило мой мозг из равновесия, Император рассказывал такую историю, что не могла уложиться в голове. И участие родителя в ней представлялось совсем уж фантасмагорией.

О покушении на Павла Петровича слухи ходили разнообразные, восстановить события могли бы свидетели, но иных уж нет, а те далече. За досужие разговоры о заговоре и спустя больше чем пятнадцать лет могли пригласить без возможности отказаться на разговор в Тайную полицию, а туда только зайти просто — выйти еще постараться надо.

— Беннигсен как портьеру сорвал, так и началось. Сначала мне отречение подписать подсовывали, я стал отказывать. И знаешь, на душе так легко тогда стало. Потом понял, что все равно изверги меня убили бы, не нужен был им живой император. Слово за слово, дошло до того, что руку на меня — Государя! — подняли, Николашка Зубов приголубил меня своей табакеркой. Я почти сомлел, так тут Платоша… О нем все позабыли, а он… Как ангел он был, Свет из него лился, что почти видно его было. Все там упали замертво, один за одним. Пален, Беннигсен, оба Зубовых, Аргамаков, Яшвиль, Чичерин… много их было, пятнадцать[60] пьяных негодяев. А затем вошел Полторацкий, увидел меня, лежащего в крови посредь трупов, и умчал к Сашке сообщить, что он теперь император. И вот тут веселье началось. Платон меня поднял, мы снова за занавеску, когда Сашка с императрицей вошли. В темноте не разглядели они сразу, что моего тела нет, Мария начала от волнения на немецком истерить: ich will regieren[61], новой Екатериной себя возомнила, сучка драная. Саша ей пощечину влепил, стал кричать на Полторацкого, что все пошло не так, как обещали.

Павел Петрович вздохнул тягостно.

— Я тогда локоть Платоши сжал, он кивнул, тут Александр и рухнул замертво. Мы вышли — краше некуда. Платон весь серый, в свете свечей как демон, я с головой в крови, Марья в обморок. Тут уже семеновцы подоспели, которых я выстроил, дворец в караул взяли, а потом уже началось травление заразы. Тогда-то твоя матушка и погибла, отомстили отцу твоему за провал злодеяния. И не нашли до сих пор, кто именно ее сгубил. По сей день простить себе не могу этого.

События того дня я помню смутно. В пятницу 15 марта[62] того года в коридоре раздался шум, ругань, затем громыхнуло так, что в столовой вылетели стекла — это мамин Свет вырвался на волю. Нянька Глафира утянула меня в детскую, где запихнула под кровать, сама же подперла своим объемным телом дверь. А следующее воспоминание — раскинувшая руки мать, лежащая на пороге, смотрящая пустым взглядом в потолок. Потом держащий ее голову на коленях, молча раскачивающийся отец.

Император вскочил и продолжил уже горячась: